я бы без разговоров бросил пакет и сбежал. Но никто не спрашивал.
И стоило за моей спиной закрыться двери комнаты, я тут же расслабился: рюкзак теперь в моем пространстве, значит, теперь он мой.
Давненько меня ничто так не будоражило.
Мой трофей выглядел удручающе. Когда-то, может быть, он был аккуратным и симпатичным, но сейчас изломан, и наполовину бурый от засохшей крови. Во мне снова шевельнулась вина: нужно было быть аккуратнее с ней тогда!..
В большом отделении нашлись лопнувшая от удара бутылочка воды, разбухшие от воды и крови тетради, пенал с ручками – всё испорчено. Не пострадал пропуск в ВУЗ, поскольку был заламинирован. «Кафедра лесного дела» – ого, необычно. Преображенская Авионика Дмитриевна – хах, родители у неё оригиналы, конечно. Надо будет узнать потом, что означает это имя. Третий курс – так-так, ей что, действительно двадцать? На год старше меня: а по ней и не скажешь.
На дне рюкзака, посреди пластиковой трухи, что осталась от футляра помады, и связки ключей, нашелся телефон. Девчачья розовая раскладушка, но корпус металлический – удар выдержал. Сомневаюсь, что потоп он пережил, но внутренности под батарейкой живые. Пробую включить: и, о чудо, монитор загорается.
Правда, телефон совсем разряжен.
Телефон пошел в карман – на новом задании можно будет попробовать зарядить его и перебросить с него музыку.
В отдельном кармашке рюкзака нашлись наушники-вкладыши: слава богу, чёрные. Они тоже в карман – это временно, при случае обменяю на свои.
Пока укладывал вещи назад в рюкзак, опять невольно включил охотника. Обложки тетрадей – в основном пейзажи: утёс, гора, море. У неё крупный почерк, округлые буквы, но почти ничего нельзя разобрать. Иногда попадаются квадратики на полях – наверное, рисует, заскучав на лекции. Она с силой давит на ручку, когда пишет – продавливает лист. Смотрю в пенал: так и есть – у ручек обломанные кончики. Ручки у нее обычные, а механический карандаш очень девчачий. Ластик такой крохотный – почему не купишь себе новый?..
«Хватит!».
Устыдившись, быстро свалил всё обратно и затолкал рюкзак под кровать. Сердце часто стучало, мне стало не по себе.
Я поймал себя на мысли, что мне интересно посмотреть, что у неё в телефоне. Что на заставке? Какой у нее рингтон? Что она снимает на фотокамеру?
Мне хотелось узнать о ней побольше.
Телефон жёг грудь через карман. Затмение нашло на меня второй раз за день: я вынул рюкзак из-под кровати.
«Если хочу узнать побольше, можно просто спросить у нее лично».
Никого не опасаясь больше, я шел с рюкзаком в санблок. Ничего не боясь, зашел в изолятор: я нашей встречи прошло не больше двух часов, она не должна была меня забыть.
– И снова я! – веду себя, как идиот, но мне всё равно хорошо. – Добыл твои вещи, – демонстрирую ей рюкзак. – Из-за того, что бутылка лопнула, все внутри пришло в негодность, телефон в том числе. Но если ты скажешь, что тебе нравится, я попробую это достать.
Глаза, полные недоумения. Я готов рассмеяться: она похожа на маленькую птичку сейчас. Такой озадаченный вид!
– Музыка, – говорю я, – вроде той, что я дал – подойдёт?
Неловкое молчание. Она никак не сообразит, что к чему.
– Или найти что-то вроде того? – указываю на CD на тумбочке.
– Нет!
Быстрый ответ! Я готов расхохотаться.
– Понял! Тогда поищу, – рука сама собой козырнула. Затмение номер три: в жизни такого не делал. Надо скорее уходить. Мне и стыдно, и смешно.
В дверях нос к носу столкнулся с Энолой Гай. Пока я лихорадочно соображал, как объясниться застигнутому на месте преступления, услышал:
– Спасибо! – подала голос Авионика.
Я оглянулся. Она действительно меня благодарила. Побыв на волоске от смерти, пребывая неизвестно где, с полным отсутствием информации о ситуации и связанными руками она не забыла о вежливости. Отчего-то меня это поразило.
Повисшую паузу нарушила Энола Гай.
– Облигация! – объявила она невпопад будничным тоном.
– Явка! – ответила ей Авионика.
– Актёрство!
– Отечество!
– Отчество!
– Октава, – вырвалось у меня прежде Энолы Гай. Они играли в «слова», и мне захотелось стать частью игры.
От повисшей паузы стало неловко: конечно, как-то глупо с моей стороны лезть к ним двоим, но отчего-то я очень хотел быть причастным.
– Акватория, – откликнулась Авионика, и я воспарил к потолку.
– Яблоко, – подхватила Энола, демонстрируя принесенный на полдник фрукт. И повела глазами в сторону двери: пора б тебе, Камэл, уйти.
– Общество, – ещё пара слов – и пойду. Это просто детская игра: но почему мне так хорошо?
– Одеяло.
– Олово.
– Огниво.
– Вы во что там играете? – возмутилась Авионика. – «Перебери слова на «О»»? «Озорство»!
– Отцовство! – прыснула Энола.
– Отрочество! – выпалил я.
– Да чтоб вас! «Одиночество»!
Мне пора уходить, нужно незаметно вернуть рюкзак обратно, но почему же я до сих пор держусь за дверную ручку?
– Око!
– Окно!
Закрывая за собой дверь, слышу лишь возмущенный возглас:
– Да твою ж налево!..
Давясь от смеха, я сполз на пол по стене. Боже, мне в жизни не было так весело!
Пятая
«Чудны́е» сны мне снились, сколько себя помню. Иногда это были нелепые бытовые зарисовки: показываю друзьям котят в кресле, которое почему-то стоит посреди кухни; иногда – что-то на грани фантастики, например, остромордый поезд, передвигающийся, не касаясь рельс. Иногда я рассказывала свои сны, иногда – забывала. Но всё чаще меня посещало дежавю: когда мы с друзьями склоняемся над креслом, чтобы посмотреть на котят, а кресло – на кухне: намедни его переставили туда, чтобы почистить; или когда спустя много лет по телевизору показали поезд на магнитной подушке: тот самый, что не касается рельс.
Поначалу мне всё казалось нормальным: «сон в руку», «вещий сон» – на каждом шагу можно было услышать об этом. «Ух ты!», «Ничего себе!», «Вот это совпадение!» – я так не думала. Я была уверена, что все видят будущее во снах.
Годы ушли на осознание, что это не так.
Если мне кто-то снился, я рассказывала ему, что мне приснилось. Поначалу все относились со смехом: «У нас тут свой личный пророк!» – но потом сны сбывались. Если сон был хорошим, то все были в восторге, если сон был огорчительный, меня начинали винить: «Ну что же ты накаркала!», «Я, наверное, начал думать о твоих словах, вот и сбылось!». Потом и вовсе, если у близких что-то случалось в жизни плохое, они первым делом спрашивали меня: «Тебе это снилось?». Вне зависимости от правды я всегда отвечала: «нет», и вне зависимости от правды они оставались убеждены, что я вру, и что из зловредности не помогла им. Со
