Мои крупнее, твердее, на зуб хорошо ложатся. — Сказав это, Стеша добавила: — Мамина подруга из Отрадного, царство ей небесное, завсегда приносила, когда приходила погостить. Мастерица была высушить.
Я поспешил прекратить разговор:
— Ладно, Степанида. Прости, коли напугал своим солдафонством. Даю отбой. Мне к твоему председателю дозвониться надо, так что повремени накручивать Кондрашке… Если что — обращайся прямо ко мне.
— А может «что» быть? Мне пятнадцать лет — постоять за себя сама могу.
Вот бесовка! Я — обалдуй! Было бы тебе, девонька, лет за восемнадцать, я бы тебе ответил так: семечки с Кондрашкой хлопать из одного кулька, оно хорошо, но может получиться и дитё.
Подумал, а вслух сказал:
— Да это я так… По-стариковски.
— Если вы насчёт жмыха, так вам надо к дяде Балаяну обращаться — он с этого года им заведует, потому, как избран секретарём сельсовета. Только он сегодня в плохом расположении духа… Жена на сносях, никак не разродится. Очередной её муж дядя Гиоргадзе по этой причине страшно лютует. Условие им — ну, дяде Балаяну с тётей Клавой — поставил: чтоб к вечеру завтрашнего дня к нему переехала жить, даже если и к этому времени не родит. Утром привёл — ну, дядя Балаян — меня на смену, показал, как пользоваться телефонным аппаратом, и как гаркнет! Стешка! На защиту, кричит, священных рубежей коллективного хозяйства «Мирный» приказываю заступить. И чтоб — в оба мне. Названивать буду, проверять. С башни скатился и потрусил к Клавке. А мне пописать спуститься, — телефон не на кого оставить. Ой!.. Как его — Кондором или Кондрашкой зовут?
Слушая этот лепет, ощутил, как по щёкам покатились две слезы. Одна сорвалась и упала на эбонит телефонной трубки, другую я слизнул с уса.
— Зови его Кондратом. Счастья тебе, Степанида. Даю отбой.
Дзынькнуло. Выдержав паузу, крутанул рукоятку четыре раза. Ответили сразу:
— О каких таких семечках ты допытывался у малолетки, капитан?
Я узнал голос прапорщика Балаяна, ротного старшины.
— Ты все слышал? Каким образом? Линия же была занята.
— На водокачке, что на берегу, пост оставили за морской акваторией следить, я здесь сижу за телефоном. Телефонисты кабель от вашей вышки до нашей ратуши проложили через деревню, прямо по площади под куполом, через дворы, и из ратуши до водокачки. Я что сделал, к телефону на водокачке подсоединил подаренные провод и аппарат и продлил, проложил, линию в обратном направлении, через дворы, до силосной башни за околицей деревни вне «миски», со стороны Отрадного. Теперь у нас две сторожевые вышки — тылы обезопасили.
— Подслушивал Кондрата со Стешей. Не стыдно, прапорщик? Седина в бороде. — Мне только одного хотелось: отвлечь Балаяна от заданного мной и им подслушанного вопроса Стеше о семечках, жаренных на масле. — А не боишься, прапорщик, того, что отвечать придётся? За дезертирство.
— Я, капитан, грузин, а грузины ничего не боятся.
— Фамилия у тебя армянская и в штатном списке роты ты значишься армянином, — немедленно отпарировал я. Вопрос национальной принадлежности у старшины всегда был больным, а сейчас, когда жена Клава должна была перейти к другому мужу — Гиоргадзе, надо полагать, особенно. Ещё я понял, что вопрос Балаяна о семечках был праздным: он, хоть и земляк, но о жарке семечек не помнил.
— Капитан, миллион раз тебе твердил: грузин я! Мама у меня гру-зин-ка.
— Стало быть, папа армянин.
— Капитан, мне противна твоя ирония с душком. Стешке ещё четырнадцати не исполнилось, а ты ей, про что… с маслом? Впрочем, сексуальная озабоченность обитателя Отрадного мне понятна. Я же половой неудовлетворённостью не страдаю, и как настоящий мужчина по утрам и на ночь бреюсь: так что, ни бороды, ни седины у меня нет. Что касается моей мамы, она была женщиной двухметрового роста и папашу моего водила у себя подмышкой. А стыдно тому — у кого видно.
«Не угадал ты, прапор. Хрона ты, дезертир, чего у меня увидишь», — отстранился я на табурете от стола и посмотрел на залатанные между ног кальсоны. Они у меня некогда пушистые износились вконец, латал парашютной тканью.
Отнеся от губ трубку, я произнёс:
— Высоковато будет.
— Как? Как, как ты сказал, капитан? Высоковато будет? Намекаешь на то, что мою маму… папа… с заду?
В голосе Балаяна прозвучали нотки раздражения предельной степени. На «Звезде», бывало, заслышав их, я, сославшись на зубную боль, покидал казарму или плац, где старшина распекал роту.
— Твою маму, Жан-Поль, я знал: красавица женщина, величайшая шахматистка всех времён. Знаю, как ты её любил. А сказал так: «Высокая, да». Тебе послышалось что-то другое, потому что телефон плох — искажает речь… Или трубку ты держишь проводом у уха — говоришь в динамик, а слушаешь через микрофон. Говори в трубку. Поднеси ко рту поближе нижнюю её половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. И папашу твоего знал. Достойный мужчина. Рекордсмен мирового чемпионата «носовиков», в ноздри успел — пока не чихнул — засунуть шестьдесят четыре горошины чёрного перца.
Балаян дышал громко и часто, но молчал.
Мат, что ли, позабыл, недоумевал я, и поспешил прекратить раскрутку бывшего ротного старшины: вспомнил Стешино сообщение о том, что теперь он заведует жмыхом. А если и всеми съестными припасами Мирного!
— Ладно, Жан-Поль, — грузин, так грузин. Я всегда, если ты помнишь, с этим соглашался.
После такой раскрутки, которой я испытывал нервы старшины обычно на привалах во время марш-бросков по «красным канавам», тот смягчался, если предложить угощение — что-нибудь острое, солёное или сладкое. Обычно угощал сахарным петушком на палочке, искусно приготовленным женой из пудры коралла цвета жжёного сахара.
— Послушай, — и сейчас я нашёл, чем успокоить Балаяна, — телефонисты мне тоже подарили телефонный аппарат и провод к нему… Будешь меняться?
— Капитан, миллион раз просил не называть меня по имени, папаша о Париже грезил, назвал французским именем. Я Балаян, — смягчился прапорщик и спросил: — На что?
— На нашу повседневку — обратно. Ты — секретарь сельсовета, решишь этот вопрос.
— Нет, не
