— Солдат знает, когда за ним следят.
— Тогда, кто бы ни были эти люди, они пугливы, — сказал Дитрих Максу.
— Я так не думаю, — ответил Макс, не оборачиваясь. — Я думаю, что это дозорные. Они убежали, чтобы доложить об увиденном или чтобы остаться незамеченными. Это то, что на их месте сделал бы и я.
— Сомневаюсь. — Рука Макса сжала рукоятку квиллона. — Во Франции достаточно дела. Им нет нужды жить по-разбойничьи в подобных местах. — Подождав еще несколько минут, он сказал: — В любом случае, он ушел. Господин вернется завтра. Увидим, какова будет его воля.
IV
Август, 1348 День св. Клары Ассизской. 11 августа
В звенящем зное августовского полдня по дороге на Оберрайд, к изумлению и восхищению согбенных над колосьями крестьян, на своем маршевом коне гарцевал герр Манфред фон Хохвальд. Сначала верхом на белом испанском жеребце проехал герольд Вольфрам, развевая знамя с гербом Хохвальда и возвещая сборщикам урожая о возвращении герра. За ним следовали пехотинцы, каждый с пикой на плече и шлемом, сверкающим подобно солнцу в мельничном ручье. Затем ехали капитаны и рыцари, потом капеллан Рудольф и наследник Ойген, а после уже сам герр: высокий и величественный, прекрасно сложенный, великолепный в своей накидке поверх доспехов, со шлемом на согнутой в локте одной руке и с поднятой в милостивом приветствии другой.
На яровых полях, ныне обремененных пшеницей, разогнулись от жатвы женщины с серпами в натруженных руках, а мужчины отвернулись от снопов, но едва решались глазеть на процессию. Они замирали, утирали лоб платками или шапками, обменивались нерешительными взглядами, вопросами, предположениями и восклицаниями, пока все — и вилланы, и свободные, мужчины, женщины и дети — не бросились разом к дороге, все прибавляя шаг и приходя во все большее возбуждение, с плеском перебираясь через окаймляющие поля ручьи, возвышая голоса от шепота до крика. Позади них, верхом на возах смотрители кипятились по поводу пропавшего дня, ибо зерно не станет ждать, когда его сожнут. Но и смотрители перед благородной процессией тоже махали колпаками, прежде чем с досадой водрузить их на место.
Отряд пересек долину. Ноги и копыта барабанили по мельничным мосткам; солдаты кричали приветствия своим давно не приголубленным (как они надеялись) милым и женам. Отцы окликали счастливо воротившихся, возмужавших сыновей, матери причитали по выбывшим из рядов мужьям, сыновьям и братьям. Вдоль строя мужчин носились с вытянутыми языками собаки. Сверкнуло в воздухе — то Ойген бросал мелкие монеты собравшимся толпам. Добыча, взятая с мертвых английских рыцарей или полученная в выкуп за уцелевших. Мужчины и женщины ползали в грязи на четвереньках, славя герра за щедрость и пробуя медяки на зуб.
Процессия медленно тянулась к вершине Церковного холма, где ее ожидали Дитрих, Иоахим и Терезия. Дитрих был облачен по случаю в золоченую ризу, но на Минорите осталась все та же штопаная ряса, и монах наблюдал за приближающимся герром со смесью осторожности и презрения. Дитрих подумал, что Иоахиму не помешало бы проявить побольше первого и поменьше второго. Подле них в большом смятении и нерешительности щебетали с няней дочери властителя Хохвальда. На лице младшей, Ирмгарды, улыбка сменялась страхом. Отец приехал! Но два года — целая вечность в жизни ребенка, и отец казался почти чужим. Эверард кусал усы с неловкостью человека, оставленного на два года в ответе за владения своего господина. Клаус, который был майером[58]деревни, стоял подле него с безразличием, выдававшим или безмятежную душу, или человека, более уверенного в своих присвоениях.
Замковая стража была выстроена в две шеренги, и, когда герр проезжал между ними, шестнадцать человек в боевом кличе обнажили оружие и с лязгом ударили по металлу доспехов. Даже Дитрих, которому доводилось видеть в городах и столицах намного более великолепные зрелища, был заворожен.
Спешившийся герольд развернул знамя Хохвальда — вепрь под дубом на зеленом поле. Манфред резко осадил коня перед ним, так что тот взмахнул копытами в воздухе. Сборщики урожая, вскарабкавшиеся по склону холма, восторженно приветствовали искусство наездника, но Терезия прошептала:
— Ох, бедное животное, тебя заставили мчаться во весь спор.
Судя по всему, максимальная нагрузка выпала на долю всех участников похода. За бравым видом вояк проглядывали признаки тяжелого перехода. Усталые глаза, истрепанная одежда. Их было меньше, нежели ушедших, среди них появились и незнакомцы — брошенные или отставшие от своих на поле сражения, жадно желающие пристать к господину, который накормил бы их. Готовые ради этого навсегда оставить свои родные края.
Ойген, наследник, соскочил на землю, пошатнулся и схватился за повод коня, чтобы восстановить равновесие. Конь заржал и ударил копытом, выбивая комья земли. Затем Ойген подлетел к стремени герра и подержал, пока Манфред спускался с коня.
Манфред преклонил колено перед Дитрихом; священник положил левую руку на лоб герра и осенил его крестным знамением, возвещая прилюдно благодарность за благополучное возвращение войска домой. Все перекрестились, а Манфред поцеловал его пальцы. Поднимаясь, он сказал Дитриху:
— Я хотел бы немного помолиться в одиночестве. Дитрих видел морщины вокруг глаз, которых прежде не было, и прибавившиеся седые волосы. Длинное исхудалое лицо выражало печаль. «Эти люди, — подумал Дитрих, — проделали долгий, трудный путь».
Проходя в церковь, герр пожал руки своему управляющему и Клаусу и велел вечером обоим явиться в помещичий дом для отчета. Обеих дочерей он обнял с большим чувством, сняв латные перчатки, чтобы погладить их волосы. Старшая, Кунигунда, засмеялась с удовольствием. Каждого, кого он приветствовал — священника, управляющего, майера и дочерей, — герр изучал с глубокой задумчивостью; и все же это был тот Манфред, которого вот уже два года ждали в полной неизвестности, с тревогой и нетерпением.
Герр остановился на мгновение перед вратами церкви.
— Старая добрая Катерина, — сказал он, проводя рукой по резной фигуре святой и касаясь пальцем ее печальной улыбки. — Были мгновения, Дитрих, когда я думал, что больше никогда не увижу ее.
Взглянув с любопытством на Иоахима, он прошел внутрь. О чем он говорил Господу, о чем молил или за что благодарил, Манфред так никогда и не рассказал.
* * *
Геррен Гоф, господский дом сеньора, размещался на куриальных землях на вершине холма, что высился через долину напротив Церковного, так что феодал и священник взирали на земли вокруг с разных насестов и охраняли народ, его тело и душу. За этим разделением крылись и другие символы, разыгрывая — в миниатюре — драмы, которые повсюду сотрясали троны и соборы.
На гребне холма бург Хохвальд охранял путь на Оберрайд. Внешняя стена была невысоким строением, опоясызая как замок, так и курию; но вместе с крепостным рвом всего лишь преграждала диким зверям дорогу внутрь, а домашним — наружу и потому не имела военного значения. Внутренняя стена же, шильдмауэр, внушала гордость и значила в военном отношении гораздо больше. Позади нее располагалась башня Бергфрид, цитадель, в которой некогда жили властители горных лесов — во времена, когда сарацины и викинги рыскали где им заблагорассудится и когда с каждым рассветом на горизонте могли возникнуть орды венгров. Замок был механизмом, задуманным для обороны, и мог удерживаться, как и большинство других, даже небольшим гарнизоном; но он прошел испытание лишь однажды, да и то не в полную силу. Ни одна армия не приходила из Брейсгау с той поры, как Людвиг Баварский одержал верх над Фридрихом Красивым при Мюльдорфе,[59]а потому подъемный мост был опущен, опускная решетка ворот поднята, а стражники не проявляли особой бдительности.
