Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
Русский капитализм гадостен не русскими капиталистами, а продавцами удовольствий для русских капиталистов. Капиталисту некогда, и, если он устает и решает развеяться, он призывает специального человека – и вот тут появляются они: барыги раскатывают дороги кокаина, пидоры несут портянки со стразами, сутенеры ведут эскадроны блядей, аферюги уговаривают купить «современное исусство», сбоку подбегает Дженнифер Лопес, готовая исполнить три куплета, по лимону баксов за куплет, тут же рестораторы, яхтенные брокеры и кто-то скромный из «Де Бирс».
Всех все устраивает. Государство мудро молчит: пусть граждане перебесятся. Иначе, не дай бог, начнут оглядываться по сторонам и увидят, что за первые десять лет новорожденного тысячелетия почти ничего не сделано.
Да, есть и победы: налажен транзит молдаван, для поклейки обоев, и таджиков, для уборки говна, – самим убрать свои говны уже западло, лучше подождать, пока таджик проедет две тысячи километров и наведет порядок.
Простите, я больше в этом не участвую. Лично мне таджик не нужен, не так много говна я произвожу, чтобы не суметь самому за собой прибрать. А таджиков – я с ними служил два года, куревом угощал и за одним столом кашу пшенную трескал – я знаю как людей гордых, умных и жестоких, и они еще припомнят гражданам Российской Федерации их говны. Потому что никто, ни один человек на белом свете, включая самого темного, неграмотного, малоимущего, не рожден для того, чтобы убирать за другим человеком его говно. Мое говно – это мое говно, никому не доверю его убирать, и мне плевать, капитализм у вас или что-то другое, а если кто-то подойдет и предложит: «Давай я твое говно за тобой уберу, по сходной цене», – такому могу и в лоб дать.
Не думай про мое говно – про свое думай, ага.
Такой монолог я произношу в уме на протяжении примерно часа, рассматривая сидящего напротив дядьку в шортах, он пьет водку и после опрокидывания очередной рюмашки мелко сучит белыми, странно безволосыми ногами – не иначе от удовольствия. Он явно погорячился с шортами, на дворе сентябрь, но для юниора короткие штаны в самый раз.
Потом заведение закрывается. Полночь, пора домой. Жена не ищет меня, не звонит на мобильный, она знает, где я, она привыкла к тому, что супруг просиживает штаны в ближайшем кабачке.
Поздним вечером в моем районе хорошо, свежо, много разноцветных огней, много пространства. Существенно тише, чем днем, – обычный техногенный городской гул, разумеется, не исчезает, но как бы отодвигается от головы на некоторое расстояние, и я ощущаю себя иначе – теперь мне нравится этот город; все-таки в асфальты, кирпичи и железобетоны вложено немало труда. Огромные плоскости магазинных парковок свободны от машин, прохладный ветер гонит бумажки и картонные стаканчики из «Старбакса». Часто вижу под ногами медную мелочь, даже монеты в рубль и два рубля. Кризис не кризис, а ценить и считать деньги тут пока не умеют.
Во дворах полуночная публика: молодежь и те, кто себя к ней причисляет. Смех, пиво – но все мирно, без хулиганства и громогласного мата. Особи мужского пола на вид приятны: красивы, мускулисты, держатся 5 уверенно, а вот среди женщин и девушек вижу представительниц двух новых генераций: во-первых, очень толстых, раскормленных молодых девок, пятнадцати–двадцати лет, я их называю «девки с жопами», и, вовторых, молодящихся дам в роковых летах, часто совершенно непрезентабельного вида, неопрятных и скверно причесанных, но непременно с татуировками на плечах, лодыжках или талиях. Если кельтские узоры на дряблых телесах бальзаковских дам меня забавляют (в борьбе за мужчин все средства хороши), то смотреть на «девок с жопами» грустно. В две тысячи третьем или две тысячи четвертом их совсем не было. В две тысячи пятом кое-где появились. Теперь, к концу десятилетия, я наблюдаю их ежедневно в больших количествах. Фастфуд, пиво, булочки, малоподвижность, презрение к спорту, плюс мода на феминизм, плюс хорошо зарабатывающие отцы, не жалеющие для дочерей карманных денег, – и вот вам жирные зады, щеки, складки на животах. Новая порода.
Мне всегда думалось, что появление новой человеческой породы, или подвида, – дело долгое. Я почему-то считал, что вырождение какой-либо общности, разжижение и охлаждение крови происходит медленно, на протяжении многих десятилетий. Оказалось – ничего подобного. Вырождение бывает стремительным, в масштабах истории – мгновенным, как фотовспышка. Шести, семи лет достаточно, чтобы в стране, где традиционно гордились своими женщинами и закрепили свою гордость в стихах и песнях, появились полусонные, рыхлые, уродливые «девки с жопами».
Я думал, наша природа прочна и устойчива. Я думал, у русских сильнейшая генетика. Гордился голодными и злыми соплеменниками – ведь только голодные и злые умеют переделывать мир. Я верил в мой народ. Ведь мы столетиями недоедали, воевали, терпели. У каждого в предках есть или раб, или зэк, или солдат. Я полагал, запаса прочности хватит надолго, и мы, пусть и сытые, будем еще сто лет рожать жилистое, ловкое и смышленое потомство. Оказалось, нихера подобного. Пяти лет благополучия хватило, чтобы понять: мы тоже можем стать мягкотелыми. Мы тоже можем выродиться.
Глава 6. 2000 г. Национальный вопрос
На протяжении множества лет я был убежден, что русские не способны к вырождению. По крайней мере в ближайшие пятьсот лет. Кровь слишком ядреная. Даже разбавленная, по исторической традиции, алкоголем, она остается горяча. Однако есть народы с более горячей кровью. Сам я русский, насквозь, с ног до головы. Второго такого русского еще поискать. Мои предки восходят к самарским староверам. В первой трети девятнадцатого века по неизвестным мне причинам моя родовая община снялась с места и мигрировала в нижегородские леса, где была основана большая колония, ныне – село Селитьба; там родился мой дед. От староверов во мне многое: и некоторая сумрачность физиономии, и сухость в общении, и потребность в труде, и сама фамилия, и нежелание работать за жалованье. Мне нравится помнить, что прадеды были не крепостными рабами и не дворянами-рабовладельцами, а свободными людьми. В земле ковы6 ряться, растить злаки и огурчики я не люблю, зато ремеслами всегда занимался с удовольствием – прадеды тоже не обрабатывали землю (ибо какое земледелие в лесах?), но промышляли торговлей древесным углем, а впоследствии, ближе к началу двадцатого века, – кузнечным делом.
Добавим сюда профессии моих дедов и родителей – все педагоги, сельские учителя – и получим интеллигента в третьем колене, совка и романтика, патриота, в отрочестве объевшегося классической русской литературою и мучительно болеющего за полупьяный, беззубый, пахнущий навозом «народ». Тот самый, что со дня на день должен понести с базара Белинского и Гоголя, но все никак не несет почему-то.
В деревне, где я рос, из прочих народностей проживали только несколько вежливых евреев. О существовании, допустим, таких загадочных людей, как адыги или эвенки, я знал только из статей всесоюзного журнала «Мурзилка», где однажды из номера в номер целый год публиковались рассказы о Героях Советского Союза разных национальностей. Минимум по одному Герою имелось в Союзе на каждую национальность, включая самые малочисленные. Вот как строго было поставлено.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
