дом.
И это я еще умалчиваю о запахе. Вообще, запах нечистот и мочи преследовал меня с того самого момента, как я оказался в Париже. Они настолько въелись в атмосферу города, что местные жители их попросту не замечали, и только лишь чужестранцы, такие как я, въезжая через многочисленные городские ворота, сразу прикрывали лица краем плаща, безуспешно пытаясь избавиться от местных ароматов.
Воняло в городе ужасно! Запахи мочи, сменяли ароматы тухлой рыбы, которым в свою очередь вторили настолько помоечные ароматы самого разного толка, что хотелось блевать беспрестанно, во все стороны, потому что спасения от них не было.
Горожане без особого зазрения совести опорожняли ночные горшки, а некоторые и целые ведра, прямо из окон на головы прохожих и мощенную мостовую. Мерзкая жижа стекалась на центр узких и кривых улиц, которые специально были устроены чуть под углом, а уж потом по этим каналам нечистоты уходили в Сену, из которой, к слову говоря, добывали питьевую воду для всего Парижа. Такой вот круговорот говна в природе.
В камере, помимо тюфяка, меня обеспечили лишь ведром для испражнений. Никаких иных развлечений здесь не предполагалось. Спи да сри! Разве что короткие диалоги со стражником, приносившим еду. Даже прогулки во дворе мне временно не полагались.
Кормили меня просто, но сытно. Два раза в день в нижней части двери открывалась заслонка, затем я должен был рядом поставить свое поганое ведро, которое забирал стражник, дабы опорожнить его где-то и вернуть обратно. Вместе с ведром я получал кусок хлеба и миску с густой кашей, обычно на сале, плюс кружку пива или сидра — вполне достаточно, чтобы не умереть с голода. Так же ежедневно я получал кувшин с водой.
К тому же, мой стражник, Гийом, к слову сказать, славный малый, уже несколько раз намекнул, что при определенной мзде с моей стороны стол мог бы оказаться гораздо обширнее и содержать разнообразные блюда из ближайшей харчевни. Однако кошелек мой остался в комнате с остальными вещами, так что у меня попросту не имелось возможности улучшить свое положение, иначе я непременно воспользовался бы щедрым предложением Гийома.
Перпонше ко мне не приходил, а может, его просто не допускали. Я допускал и то, что он давно оставил службу в одностороннем порядке, прихватив мои скудные сбережения в качестве компенсации за оплату труда.
Прочих посетителей у меня быть не могло, да и не ждал я никого, кроме обещанного Мартелем адвоката. Но тот все не являлся, хотя я торчал в камере уже вторую неделю, и я уже начал сомневаться, что следователь сдержит свое слово.
Правосудие во Франции, как оказалось, было весьма неспешной штукой. А может, просто никто не хотел браться за мое дело. Парижские адвокаты вправе сами определять, законны ли требования доверителя, и отказывать в случае, если считали, что дело несопоставимо с их понятиями чести и достоинства. Полная свобода принятия поручений по ведению дел. Недаром, они именовали себя «рыцарями закона, правосудия и науки», а в Кутюмах Бовези*, в одной из первых записей от 1282 года, даже было указано: «Если кто-либо хочет стать адвокатом… он должен присягнуть, что, исполняя свои обязанности адвоката, он будет вести себя хорошо и честно, что он, насколько ему будет известно, будет вести только добрые и законные дела, что если он начнет дело, которое в начале покажется ему правильным, а потом узнает, что оно нечестно, он сразу, как только узнает об этом, бросит его».
*Кутюмы Бовези или бовезские кутюмы (старофр. Coustumes de Beauvoisis, фр. Coutumes de Beauvaisis) — сборник обычаев средневекового французского права, применявшихся преимущественно в северо-восточной части Франции в провинции Бовези. Создан французским юристом Филиппом де Бомануаром в 1282 году.
Конечно, я помнил эти уложения лишь приблизительно, но Юрий Абрамович хорошо натаскал меня в свое время, в перерывах между водкой и портвейном, так что в общей ситуации я ориентировался.
Вообще, адвокатура в эти годы была прекрасным трамплином для дальнейшей государственной карьеры. Король, не мудрствуя лукаво, назначал канцлеров, членов парламента и судей именно из числа действующих адвокатов.
От неимоверной скуки и отсутствия возможности вести активный образ жизни, я стал довольствоваться малым и начал дрессировать Крыса (я решил, что мой сокамерник и товарищ по несчастью — это особь мужского пола, столько в нем было отваги и жизненного любопытства, и дал ему имя).
Он приходил не только в мою камеру, думаю, у него была своя система ходов, и Крыс посещал многих томившихся в застенках бедолаг. Иногда я слышал их голоса, а по ночам — мучительные стоны. Звуки хорошо разносились, отражаясь от стен коридоров, и проникая в камеры, этим только усиливая страхи и отчаяние заключенных, но вот перемолвиться с кем-либо словечком было невозможно — слишком глухой звук, не разобрать ни слова.
Но Крыс не знал преград и шастал по тюрьме, как у себя дома. Собственно, это и был его дом, и уже на третий день я начал его прикармливать.
От каждого ломтя хлеба, два раза в день подаваемого к моему столу, я оставлял для Крыса небольшой кусок, и когда в очередной раз видел его хитрую морду, то клал кусочек хлеба на каменный пол, сначала совсем рядом с дырой, из которой он появлялся, потом все ближе и ближе к центру камеры.
И Крыс проявил интерес. На третий день нашего знакомства он осмелел настолько, что начал выходить на середину комнаты, а к концу первой недели я уже учил его прыгать через соломинку, вытащенную из тюфяка. Крыс проявил к цирковому искусству истинный талант. Думаю, будь у меня в запасе месяц-другой, и я смог бы выступать с номерами перед стражниками, дабы обеспечить себя и Крыса хлебом насущным.
На десятый день моего заточения, когда я уже отчаялся дождаться, явился адвокат.
— К вам посетитель, ваша милость, — обрадовал меня Гийом, явившийся в неурочный для кормежки час. — Прошу вас просуньте руки в проем.
Сопротивляться было бессмысленно, и через минуту, облаченный в ручные кандалы, запирающиеся на ключ, я покинул камеру.
Гийом, лицо которого я увидел впервые, оказался добродушным на вид толстяком. В сопровождении еще двух вооруженных стражников он конвоировал меня сквозь всю тюрьму, полностью игнорируя стоны, крики и проклятья других заключенных, мимо камер которых мы проходили. Неприятная у него работенка, надо признать. Вертухай, хоть и имел свой верный кусок хлеба, но я бы ни за какие коврижки не согласился бы поменяться с ним местами, даже несмотря на
