Некоторые начали записывать. С цифрами проще. Статистика не требует оценок.
— Раз нам известно, что на данный момент в шведских тюрьмах сидит примерно пять тысяч человек, то двести двенадцать сексуальных маньяков вроде бы не должны создавать никаких проблем. Верно? Четыре процента. Один из двадцати пяти. Но обстоит как раз наоборот. Они — проблема. Риск. Объект ненависти. Поэтому их держат в специальных отделениях. Как здесь. Но иногда, иногда попросту не хватает мест. Тогда им приходится ждать очереди, а нам — втихаря временно распихивать их по отделениям общего режима. И если другие заключенные — как здесь, в Аспсосе, — узнают, что по какой-то причине вместе с ними сидит насильник, происходит взрыв. Они избивают его до потери пульса, пока мы их не растащим.
Мужчина лет сорока, сменивший профессию, поднял руку, как школьник.
— Амурик? Вы так сказали и написали.
— Ну да.
— Это важно?
— Не знаю. Мы их здесь так называем. Через два дня и вы их так же звать будете. Ведь так оно и есть. Все, проехали.
Леннарт ждал. Знал, что будет. И гадал, кто из них начнет. Наверное, вон та молодая женщина. Обыкновенная, как все они. У самых молодых впереди долгий срок, они еще верят в возможность перемен и менее всего имели дело с временем, которое забирало жизнь и силу в обмен на опыт и приспособляемость.
Он ошибся. Снова заговорил мужчина, сменивший профессию:
— Откуда такой цинизм? Какое вы имеете право? — В голосе сквозило волнение. — Я не понимаю. На курсах меня учили тому, что я и раньше знал. Что люди не объекты. Вы мой будущий начальник, и ваше отношение меня пугает.
Леннарт вздохнул. Он уже не раз участвовал в этом спектакле. И частенько встречался с ними позднее, в какой-нибудь другой тюрьме, когда они были на несколько лет старше, продвинулись по службе и исполняли другие обязанности. Они тогда шутили, вспоминали свои первые шаги и оправдывали свои давние позиции как нереализованные амбиции новичка.
— Вы вольны думать как угодно. Ваше право. Называйте меня циником, если вас это заводит. Но сперва ответьте: вы пришли в порноотделение Аспсосского учреждения, потому что хотите деобъективировать амуриков и мечтаете направить их на путь истинный?
Мужчина, который на следующий день начнет службу в отделении А, медленно опустил руку, притих.
— Не слышу. Это так?
— Нет.
— В таком случае почему?
— Меня сюда направили.
Леннарт старался не показывать, что весьма удовлетворен. Он ведь знал конец спектакля, играя в нем главную роль. В полной тишине долго смотрел на них, на всех пятерых и на каждого в отдельности. Кто почесывался, кто продолжал списывать цифры, усердно выводя их в блокноте.
— Давайте начистоту. Здесь есть хоть один, кто добровольно подал заявку в порноотделение Аспсоса?
Он знал ответ. После семнадцати лет в Аспсосе ни разу не встречал коллег, чья мечта заканчивалась у педофилов в отделениях А и Б. Сюда направляли. Отсюда стремились уйти. Сам он стал начальником. Зарплата повыше и надежда воспользоваться более высоким положением, чтобы перебраться на другой руководящий пост в другом месте. Он медленно прошелся за спиной у пятерых в комнате совещаний. Не стал сию минуту требовать ответа на последний вопрос, пусть сами попробуют понять и сформулировать ответ, только тогда они смогут в ближайшие месяцы найти и принять свое место. Леннарт остановился у окна, спиной к ученикам. Солнце стояло высоко, дождя давно не было, и шаги заключенных внизу во дворе поднимали тучи пыли. Одни играли в футбол, другие бегали трусцой вдоль колючей проволоки. В углу прогуливались двое, нетвердо, медленно, он узнал Линдгрена и его холуя, оба по-прежнему под кайфом.
•
Микаэла ушла рано. Пока он спал. Ночь за ночью один и тот же ритуал: когда за окном просыпался город, он, вычислив первого газетчика и самые ранние грузовики, наконец засыпал, около полшестого. Долгие часы размышлений теснились в измученном теле, и в итоге его неутомимость не выдерживала, он засыпал и спал без сновидений почти до обеда.
От сегодняшнего утра память Фредрика сохранила туманные образы: обнаженная Микаэла ложится на него, он ничего не понимает, она шепчет ему на ухо «соня ты мой» и легонько целует в щеку, идет в ванную, под душ. Комната Мари как раз за стеной, возле которой стояла ванна, и обычно девочка просыпалась от шума воды в трубах, когда Микаэла принимала душ. Этим утром здесь был и Давид, Микаэла приготовила завтрак для себя и для детей, а он оставался в постели, потому что не мог встать и составить им компанию, снова провалился в крепкий сон и поднялся только в начале двенадцатого, когда Мари сменила видеокассету и мультгерои завопили фальцетом.
Нужно спать по ночам.
Так больше нельзя. Просто нельзя.
Он не работал и не участвовал в жизни других людей. Тех утренних часов, когда плодотворно работал, писал, с восьми утра и до полудня, больше не существовало, он даже не находил времени съездить из Стренгнеса в «писательскую берлогу» на острове Арнё, хотя раньше ездил туда каждый день утром и после обеда, всего-то пятнадцать минут на машине. Мари неплохо научилась проводить утренние часы самостоятельно, а Микаэла, которая, слава богу, работала в том же детском саду, куда ходила Мари, изо дня в день следила, чтобы остальной персонал спокойно относился к тому, что один из детей появляется не раньше полудня.
Он сгорал со стыда. Чувствовал себя как алкоголик, который накануне вечером поклялся больше не пить, а наутро проснулся в похмелье, усталый, с больной головой, изнывая от страха начать еще один день обещанием завтра исправиться.
— Привет.
Перед ним стояла дочка. Он подхватил ее на руки.
— Привет, девочка моя. Поцелуешь?
Мокрый ротик коснулся его щеки.
— Давид ушел.
— Правда?
— Заходил его папа, забрал его.
Они же знают меня, подумал он. Знают, что я в ответе. Знают. Он стряхнул с себя досаду, поставил Мари на пол.
— Ты ела?
— Микаэла нас покормила.
— Ну, это было давно. Еще хочешь?
— Я хочу поесть в садике.
На часах четверть второго. Как долго работает сад? Остался ли у них обед? На одевание нужно десять минут, а ехать туда пять минут. Полвторого. Полвторого они будут там.
— О'кей. Давай одеваться. Поешь в садике.
Фредрик достал из гардероба джинсы, белая майка лежала на стуле. На улице жарко, но шорты он терпеть не мог — выглядишь как дурак с белыми-то ногами. Мари сновала по передней с майкой и шортами в руке, он жестом остановил ее, помог вывернуть майку.
— Хорошо. Какие туфельки?
— Красненькие.
— Как скажешь.
