не значат. Но мы почти понимаем друг друга, слегка не совпадая, и это почти единственный способ вынести жизнь во всей ее полноте, потому что резкое столкновение с ней лицом к лицу испугало бы нас и сдуло бы ее тонкие паутинные нити. Мы существуем искоса, чтобы не подвергать риску то, что, как мы догадываемся, бесконечно иное в жизни, о которой я говорю.
И я живу боком — так свет, идущий из центра, не обжигает меня. И говорю очень тихо, чтобы ушам приходилось прислушиваться, чтобы услышать меня.
Но мне известна и другая жизнь. Я знаю ее, и люблю ее, и жадно впиваюсь в нее зубами. Это волшебно злодейская жизнь. Она полна тайн, она околдовывает. В ней свиваются змеи, когда содрогаются звезды. Капает вода в ослепительном мраке пещеры. В этой тьме цветы сплетаются в сад, влажный и феерический. И я — колдунья, которая наколдовала эту безмолвную вакханалию. Чувствую, что моя собственная испорченность побеждает меня. И мне видна моя злобная сущность. Единственно по доброте душевной другие считают меня добродушной. Я сама себя одолела. И веду себя путем саламандры, духа, властвующего пламенем и живущего в пламени. Я дарю себя как награду мертвым. Я колдую во время солнцестояния, я призрак дракона, изгнанный из груди одержимого.
Но я не знаю, как уловить то, что происходит прямо сейчас, если не переживать всё, что прямо сейчас со мной случается, и не важно, что это. Даю коню волю: пусть несется вскачь от одной только благородной радости. Это я, я скачу нервной рысью, и только реальность ограничивает меня. И когда день подходит к концу, я слышу голоса сверчков и становлюсь переполненной и непостижимой. Потом приходит рассвет, чье брюхо полно мелких пташек. И всё, что случается со мной, я проживаю и записываю, чтобы ощущать в своих жадных руках трепещущий и горячий нерв настоящего.
За пределами мысли я достигаю особого состояния. Отказываюсь делить его на слова — то, чего я не могу и не хочу выразить, остается самым секретным из моих секретов. Я знаю, что боюсь моментов, когда не мыслю, и это мгновенное состояние, которого трудно достичь и которое, оставаясь в тайне, не пользуется больше словами, чтобы строить. Не пользоваться словами — значит перестать быть собой? Значит заблудиться в гибельном сущностном мраке?
Я перестаю быть миром в себе и существую без гарантий. Осуществляю осуществимое, а неосуществимое проживаю, и значение меня, и мира, и тебя неочевидно. Оно фантастично, оно читаемо мною в эти моменты с огромной осторожностью. Бог — форма существования? Абстракция, воплощенная в природе того, что существует? Мои корни — в божественном мраке. Сонные корни. Покачивающиеся в темноте.
И вот я чувствую, что скоро мы расстанемся. Моя удивительная и пугающая истина состоит в том, что я всегда была твоей и не знала об этом. Сейчас знаю: я своя. Со мной — моя свобода, которой я не умею пользоваться. Ответственность одиночества. Кто не одинок, кто не потерян, не знает свободы и не любит ее. Что до меня, я принимаю свое одиночество. Которое временами переходит в ликование, как при виде праздничного фейерверка. Я одинока и должна пережить внутреннее блаженство, которое в одиночестве может обернуться болью. А боль — но ни сло́ва. Я храню ее имя в тайне. Мне нужны тайны, чтобы жить.
На каждого ли из нас — а все мы в какой-то момент оказываемся потерянными и заброшенными — возлагается какая-то миссия? Так вот, я отказываюсь от любой миссии. Я не исполняю миссию: я просто живу.
Так любопытно и в то же время трудно сменить сейчас кисть на странно знакомую, но всегда далекую вещь — слово. В нем есть запредельная и сущностная красота. Но она недостижима — всякий раз, когда дотягиваешься до нее, оказывается, что это иллюзия, и она снова недостижима. Улетучивается бесследно и из моей живописи, и из этих моих угловатых слов некая тишина, служащая субстратом глаз. Есть нечто, что постоянно от меня ускользает. А когда не ускользает, появляется уверенность: жизнь — другая. У нее есть глубинный стиль.
А может, в миг смерти я достигну высшего напряжения жизни, попытаюсь жить сверх возможного? Но я есть сегодня.
Я пишу тебе беспорядочно, знаю. Но я так и живу. Только и делаю, что нахожу и теряю.
Но когда я пишу словами, у меня такое чувство, что я не справляюсь: когда я пишу, я бьюсь с невозможным. С загадкой природы. И Бога. Кто не знает, что такое Бог, никогда не узнает. О Боге узнаю́т в прошлом. Это что-то, о чем уже знают.
У меня бессюжетная жизнь? я неожиданно фрагментарна. Я по чуть-чуть. Моя история — само существование. И я не боюсь провала. Пусть я провалюсь в тартарары, зато падение принесет мне славу. Мой увечный нелюдимый ангел, сам себе всё портящий, мой ангел, упавший с небес в преисподнюю, где и живет, упиваясь злом.
Это не история, потому что подобной истории я не знаю, я умею только говорить и говорить что-то, делать и делать: это история мгновений, которые уносятся прочь, как рельсы, когда смотришь на них из окна вагона.
Сегодня днем мы увидимся. Я не стану говорить тебе о том, что я пишу и что в том, что я пишу, — вся я и всё, и что я тебе это дарю, хотя ты и не прочтешь. Ты никогда не прочтешь того, что я пишу. И когда я открою здесь секрет своей жизни — уничтожу эти записи, как будто швырну их в море. Я пишу тебе, потому что ты никак не хочешь согласиться на то, что я есть. Когда я уничтожу это описание мгновений, вернусь ли я снова в свое ничто, из которого извлеку всё? Придется заплатить в полной мере. Заплатить за то, что имела прошлое, которое обновляется, только если проникнешься страстью к чужому настоящему. Когда я думаю о том, что уже пережила, мне кажется, что по пути я сбрасывала с себя тела, одно за другим.
Сейчас почти пять утра. Мертвенно-бледный рассвет, ледяная голубизна стали, горький и израненный день, рождающийся из мрака. И всплывая на поверхность времени, бледная, как заря, рождаюсь из темноты я, не имеющая лица, я, которая «ид».
Скажу тебе одну вещь: я не умею писать картины ни лучше, ни хуже, чем я их пишу. Я пишу какое-то «это». И слова пишу тем самым «это» — вот и всё, что я могу.
