Начальник МУРа растерянно посмотрела на хохочущих законников, махнула безнадежно рукой и сама залилась смехом.
Турецкий увидел Ирину издалека и застыл наподобие перонного столба: с ней случилось что-то совершенно непонятное. По платформе шла необыкновенная красавица, стройная и высокая, гораздо выше, чем он ее помнил. Черное узкое пальто с огромными модными плечами, длинные полы распахиваются при ходьбе, и можно видеть сапоги с голенищами выше колен. Но главным было выражение лица: Ирина знала себе цену. Но вот она увидела его, улыбнулась, но не побежала навстречу, как сделала бы раньше, до отъезда в Латвию, а наоборот, остановилась и ждала, пока он приблизится к ней. Он подошел и взял ее лицо в свои ладони — глаза были прежними. Синие-синие, как огоньки газовой горелки. Она вскинула руки ему на шею и стала целовать, не обращая внимания на взгляды прохожих. И это объятие, и поцелуй напомнили давнишнее, близкое к болезненному чувство нежности и желания, почти забытое временем разлуки.
Они поужинали в паршивом привокзальном ресторане, выпросили у официанта замороженную курицу по безумной ресторанной цене (дома у Турецкого кроме бутылки «Хванчкары», доставшейся по великому блату, ничего не было) и поехали домой, на Фрунзенскую набережную.
И все было естественно и радостно. Они пили вино и целовались. Потом Ирина ушла в ванную и через десять минут вернулась, прикрытая узеньким махровым полотенцем; придерживая его одной рукой, стала расчесывать длинные густые пепельные волосы. Турецкий подошел и освободил полотенце. Ирина как будто не обратила на это внимания и стояла перед ним обнаженная, потряхивая мокрыми волосами. Турецкий сел на диван, служивший ему постелью, и стал наблюдать за Ириниными движениями. Но вот она отложила расческу, подошла к дивану. Турецкий обнял ее, потянул к себе.
И одеяло сползло на пол, и подушки ускользали от них, и они сами ускользали куда-то от этого мира, где сплошные заботы и страх, расстройства и решение неразрешимых проблем. Лишь трюмо, отражая их сплетенные тени, подтверждало, что это была явь.
Ирина обнимала его, всматривалась в его лицо, искаженное неярким светом настольной лампы. Губы ее чуть дрожали. И неясно было, то ли она готова еще раз улыбнуться, то ли расплакаться...
913 августа, вторник
Кабинет министра экономики страны и члена ЦК КПСС Виктора Степановича Шахова вполне соответствовал его высокому положению в советском государстве. Из окна открывался красочный вид на Садовое кольцо — часть пейзажа была испорчена не к месту построенным новым зданием хозяйственного управления ЦК КПСС, где, собственно, пеклись те привилегии, против которых так ополчился Шахов. На столе около кремлевской вертушки лежала раскрытая брошюра с грифом «секретно», рассылаемая по строгому списку Старой площади — секретный сценарий предстоящей в августе сессии Верховного Совета страны, разработанный шефом парламента Лукьяновым, с пометками, сделанными размашистым почерком Шахова. Министру не нравились ни этот сценарий, ни маккиавелистый Лукьянов, на редкость властолюбивый человек, который того и гляди займет место своего соученика по юрфаку, президента страны. Но главное не это — Лукьянов и его братия из ЦК и Верховного Совета всегда выступают против фермерского хозяйства — концепцию которого всемерно протаскивал Шахов. На селе надо дать крестьянам скорейшую возможность владеть собственной землей, получать банковские кредиты, технику и агрономическую помощь. Без этого голод охватит страну.
Назойливое августовское солнце выползло из-за здания ХОЗУ, легло на стол. Отворилась дверь, и увядшая блондинка-секретарша сказала увядшим голосом:
— В четыре пятнадцать, Виктор Степанович, у вас назначена встреча с американцами, а наш постоянный переводчик Большаков неожиданно заболел. Только что звонила его жена.
Шахов поднял голову, поморщился от яркого света, встал из-за стола, широкими шагами прошел к окну и задернул штору. Держался он по-спортивному прямо, лицо его, загорелое, немного обветренное, можно было назвать привлекательным, если бы не глубокий шрам на левой щеке.
— Кто у нас замещает Большакова?
— Мальчик этот, фамилия его, кажется, Колодный. Ну да, Виктор Колодный.
— Позовите.
Секретарша взглянула на шефа:
— Сейчас Виктор Степанович.
Она вышла и вскоре вернулась с молоденьким смущающимся пареньком.
— У нас что — одни мужики в штате? Нет что ли представительниц прекрасного пола?
Переводчик Колодный еле слышно проговорил:
— В нашей группе пять человек, переводчики с английского — товарищ Большаков и я. Женщин нет, не принимают.
Шахов снова поморщился:
— Почему это женщин наши кадровики не принимают, а? Боятся, что ли, прибавления штата? А мне хочется, чтобы меня красивая девушка переводила, а не этот гнусавый Большаков. Да вы садитесь, пожалуйста, тезка.
— Вообще-то девушек-переводчиц даже больше, чем мужчин,— начал было Виктор, но тут же замолчал и сел на краешек стула.
— Продолжайте,— сказал Шахов,— не стесняйтесь.
Виктор Колодный утвердился на стуле:
— Вообще-то я знаю переводчиц из «Прогресса». Там работают квалифицированные редакторы.
— Назовите фамилию,— улыбнулся Шахов.
— Фамилию?.. Ну, хотя бы Вероника Славина. Она училась со мной в одной группе. Преподаватели считали, что у нее чистый кембриджский акцент. Говорит по-английски лучше американцев. У них примеси, особенно у техасцев. Болтают так, что и не поймешь.
— Это хорошо, что советская девушка говорит по-английски лучше американцев,— засмеялся Шахов,— она-то мне и нужна. Повторите фамилию.
— Славина.
— Вот и отлично.
Шахов повернулся к секретарше:
— Маргарита Петровна, пошлите за Славиной. Сделайте так, чтобы к двум она уже была здесь.
* * *
На Новокузнецкую Турецкий приехал рано, на его этаже и в приемной еще не было посетителей. Он зашел в канцелярию, забрал почту.
— Как у нас сегодня дела, Клава?
— Это у вас дела, товарищ следователь, а у меня делишки.
— Правильно, Клавочка. Вы у нас, как всегда, на уровне поставленных задач.
С людьми типа Клавочки Турецкий всегда разговаривал дурацкими клише, он почему-то не находил для них нормальных человеческих слов. Как ни странно, Клава и другие подобные типажи воспринимали эти штампы вполне позитивно.
— Бабаянца еще нет, Клава?
— То есть как это «нет»? Он же в отпуске!
— В отпуске?! Но он по графику должен идти в отпуск в октябре!
График, конечно, был ни при чем. Существовал для порядка разве. Следователи охотно брали отпуск летом, особенно в июле-августе, подгоняя дела и договариваясь с начальством. Турецкого взбесило, что Бабаянц ни слова не сказал ему об отпуске да еще обещал приехать и поговорить о деле Бардиной.
