гостей и врачевание в санаториуме откладываются до весны, стоимость услуг будет гораздо выше. И больше никаких бесплатных кефира и кумыса, если люди не ценят добро. На зиму закрылась и аптека.
***
Республика Польша, 1922 год
Тяжело изживать следы военного лихолетья. Поэтому открытие футбольного стадиона, назначенное на 8 апреля 1922 года, жители Кракова сочли настоящим праздником. Тем более – какой матч!
На первых же минутах трибуны взорвались рёвом. Наверно, вопли тысячи глоток перекрыли бы грохот молний, часто бивших в главную башню Над-Нёмана, подумал Генрик Иодко. Он тоже кричал и радовался: Хенрик Рейман, выступающий за краковскую «Вислу», забил гол в ворота львовской «Погони». Радость была недолгой. «Погонь» отыгралась и повела в счёте.
На выходе со стадиона Генрика догнал однокашник по Краковскому Ягеллонскому университету Лео Домб, коренастый юноша с гладко зачёсанными назад чёрными волосами и характерным семитским разрезом глаз. Он был один из самых бедных на курсе, ходил в страшноватой курточке, перешитой из ношеной австрийской шинели.
- Привет, Лео. Не ждал тебя здесь увидеть.
- Намекаешь – откуда деньги на билет у бедного еврея? Таки я за него не платил. Подрабатываю в газете. Сейчас напишу репортаж, и несколько злотых в кармане.
- Больше дешёвой водки не будет?
- Ты даёшь! А жить-то как? Тебе сколько бутылок надо? - студент имел постоянный маленький бизнес, таская сумками дешёвое пойло из Домброва.
- Пока ничего не нужно, - они вышли из ворот стадиона, и Генрик принял левее, намереваясь шагать домой. – До завтра. Жаль, что наши продули.
- Таки надо выпить, чтобы в следующий раз не сплоховали. Пойдём! – увидев колебания товарища, Лео сказал волшебные слова. – Не жмись, угощаю.
Тот колебался не долго, и его можно понять. В послевоенном Кракове мало удовольствий и развлечений. Хоть и остались некоторые сбережения от отца, заботливо укрытые за границей, с деньгами не густо, ему тоже приходится работать. Да, сегодня-завтра обещал забежать к Яне… Успеется.
Студенты отмахали ногами приличное расстояние, пересекли квартал Казимеж и улицу Планты Детловские, углубившись во дворы, где повис чесночный дух вперемешку с ароматами жареной рыбы, а из окон и подъездов доносятся разговоры и ругань на идиш. Дорогу несколько раз перегородили верёвки с влажным бельём. Наконец, они пробрались в полуподвальную комнатуху, уставленную ломаной мебелью с помойки и деревянными ящиками. В бедном районе нищетой никого не удивишь.
- Ща, Генрик. Друга жду, тоже за «Вислу» болеет. Потерялись в толпе. Давай разомнёмся пивком.
Гость пристроился на ящике, изображавшем табурет и прикрытым самой чистой газетой. Лео достал металлические кружки и бутылку. Генрик на минуту задумался – хитрому еврею наверняка что-нибудь нужно, вон как старается. Но что взять со студента, который едва сводит концы с концами?
Скоро прибыл обещанный приятель.
- Кастусь! – представился он и протянул твёрдую ладонь с крепкими, пожизненными мозолями.
Несмотря на приличный пиджак и вышитую сорочку, а также вполне пристойную обувь, в простецком лице Кастуся мелькнуло нечто знакомое, хотя студент готов был поклясться – никогда в жизни его не видел. Зато типаж узнаваем, пролетарски уверенный в себе товарищ. Не из комитета бедноты, а повыше. Вроде соратников Рубинштейна, в девятнадцатом грузивших на подводы книги и домашнюю утварь наднёманской усадьбы.
На столе очутилась водка, отвратительного качества, но крепкая. Начали за знакомство, за учёбу, за счастливое будущее. И тут обнаружилось, что представление о светлом будущем у них кардинально различается.
- Вы как хотите, товарищи гои, а я при первой возможности уеду в Палестину, - заявил Лео. – Равноправие наций – шикарная вещь. Она означает, что все в одинаковой степени, независимо от национальности и вероисповедания, имеют равное право лупить евреев во время погрома. И пока у нас не будет отдельного государства на исторической родине, ничто не изменится.
- Ты передёргиваешь, друг. Национальное и расовое угнетение происходит от капиталистов. Как только пролетариат возьмёт власть в свои руки, положение изменится.
- Что-то не видел я богачей среди погромщиков, - желчно возразил Лео. – А у пролетариев кулаки тяжёлые, челюсть до сих пор помнит. Генрик, ты что думаешь?
- Насмотрелся на сельскую бедноту и комбеды. Благодарю покорно. Как-нибудь закончу образование и понемногу буду лечить людей, и богатых, и не очень. Богатые лучше платят.
- Ну, в Советской Белоруссии комбеды распускаются, - не согласился Кастусь. – Генрик, это же твоя Родина. Домой не тянет? Тут жизнь не сахар.
Студент, преодолевая лёгкий шум в ушах от выпитого, вспомнил родовое гнездо в запустении, перекошенное рыло мужичка с топором. Чтобы возродить усадьбу, нужны огромные деньги. Разграбить-развалить просто и дёшево, вот собрать…
- В Над-Нёмане мне делать нечего. Только поклониться могилам родителей. А дальше?
- Будешь работать. Строить новый мир.
- Меня и старый устраивал.
Зачем я это говорю? Почему вообще откровенничаю с незнакомым человеком, к тому же – явным большевиком? Очередная рюмка заглушила последние трепыхания здравых мыслей в голове студента. Язык принялся заплетаться, выходя из повиновения. Окончание банкета у Генрика начисто стёрлось из памяти.
Посланник Советов критически оглядел молодое тело, уснувшее прямо за столом, уложив физиономию на грязную столешницу. Генрик ему категорически не понравился. Роста среднего, щуплый какой-то, с барской худосочностью панов, которым никогда не нужно трудиться физически. Светлые волосы
