приемщиком молока. Большую часть времени мы проводим вдвоем с бабой Ниной. Когда мне было пять лет, она запнулась за половик, упала и сломала шейку бедра. Так и слегла, уже девять лет. С тех пор я главный по дому, так случилось. И никто не знает, как мне хочется потусить с одноклассниками после школы. Или записаться в футбольную секцию… Но вдруг ей станет плохо, а меня не окажется рядом?
И никто не знает, что год назад я завел дневник, чтобы записывать свои мысли. Я вел его до тех пор, пока мои же мысли не напугали меня.
Была весна. Я сидел у окна и наблюдал, как ритмично капель с сосульки бьет землю по темечку. Под этот успокоительный камертон я взял дневник, и решил записать список желаний, который бы я хотел осуществить этим летом. Всякая чертовщина лезла в голову, например: хочу трюковой самокат, хочу подстричься под «площадку», хочу, чтобы Маша обратила на меня внимание, хочу выглядеть круто и стильно, хочу этим летом отправиться в путешествие…
И под каким-то пунктом моя рука написала: «Хочу, чтобы бабы не стало». И в скобках: «Господи, прости меня». Я долго смотрел на написанное, и не верил сам себе. Я не мог этого написать! Мне стало так страшно, так жутко, что на какое-то время я забыл, как дышать. Оглянувшись, я увидел, что самый дорогой и близкий для меня человек спит, повернувшись набок. На какое-то мгновение мне показалось, что она не дышит, и жуткий ледяной страх, обволакивая мое тело, обездвижил меня. Потом бабушка кашлянула и повернулась на спину. Я выбежал, схватил старое ведро и, изорвав в клочья этот чертов дневник, сжёг его! Еще долго это страшное чувство вины и омерзения к самому себе не проходило. Ложась спать, я всматривался в театр теней на потолке, который проецировался от окна, освещенного фонарем. Всё, что двигалось мимо окна, превращалось в жуткие причудливые персонажи.
Я лежал и думал, есть же такая поговорка: «Твои слова да Богу в уши». Если он и есть, Бог, хоть бы он не успел прочитать то, что я написал. Потом я плакал, и пытался хоть как-то оправдать себя: тем, что я, наверное, маленько устал. Что мне просто на одну минуточку захотелось жить как все. И, немного успокоив себя, я засыпал.
После этого, столь короткого визита Димки в мой дом, мы с ним продолжали общаться. Больше я его к себе не звал, и эта тема была для нас негласно закрыта. Как ни странно, наши отношения стали только теплее. В классе Димка был своеобразный авторитет, и с того дня он, как мог, старался поднять и мой статус перед сверстниками. Все-таки, Димон — хороший друг, и я рад, что он перешел в наш класс.
Через три месяца после описанных мной событий бабы не стало. Она умерла тихо, спокойно — во сне, ничем не потревожив нас.
Но перед сном я по-прежнему часто думаю о том, успел ли прочесть Бог мой дневник, и чувство вины не покидает меня. Через полгода нас переселили по программе аварийного жилья. Теперь я живу на двенадцатом этаже, у меня своя комната, большие и светлые окна, только мои бумажные друзья остались на своем месте, над моей кроватью. В моих планах пригласить Димку в гости. Но, заходя в светлый, чистый, просторный, пахнущий краской подъезд, я почему-то скучаю по четырем ступенькам и свету в конце коридора…
Кристина Романовская. СЕСТРА
Я ненавижу свою сестру.
Сраннего детства мама постоянно ставила мне в укор, что я слишком мало времени провожу с Лайзой. «Это же твоя родная сестра! — отчитывала она меня всякий раз, когда я возвращалась с прогулки одна. — Вот не станет меня, вы только вдвоем на всем белом свете останетесь! Если бы ваш отец…» И далее начиналось крайне надоевшее мне перечисление всех смертных грехов, которые совершил мой второй родитель, пропавший из жизни нашей семьи через полгода после рождения Лайзы. И каждый раз, несмотря на то, что эту речь я уже знала наизусть, мне приходилось с выражением живейшего интереса на лице выслушивать маму. Если ей казалось, что я отвлекаюсь, она могла как встряхнуть меня, так и выдрать хворостиной до крови. Особенно больно было, когда она била меня по голым стопам, поэтому приходилось слушать, кивать и поддакивать.
Мама любила нас. Конечно, мне, как старшей, доставалось чаще, чем Лайзе, но, скажу я, что по заслугам. Моя сестра с рождения была… особенной. Мне кажется, что я даже смутно помню сморщенное синее тельце, перемазанное в крови, и причитающую бабку-повитуху у нас в избе в день появления на свет Лайзы. Это была осень, а зимой мне должно было исполниться четыре года. Отец ушел весной, как только дороги пообсохли под потеплевшим солнцем и из нашей деревни уже можно было уехать на телеге, не боясь увязнуть колесами в грязи. Вот почему-то день отъезда отца я не помню. Возможно, он уехал ночью, пока мы спали, потому что в моей голове не осталось картины прощания. Только рыдания матери и грохот кинутого на пол единственного горшка, в котором мама варила суп, кашу, картошку и всякую другую еду… Но речь шла о другом: моя сестра была особенной. Слишком тихой для маленьких деток и послушной. Я не раз была в гостях в других семьях и видела, что малышам только дай волю поорать — не замолкнут и через час! Лайза такой не была… Мне кажется, я слышала, как она плачет, только в первое время после её рождения. А потом как-то постепенно она становилась все тише и тише, пока и вовсе не смолкла. Но, честно скажу, что ни мама, ни я не были против этого: кому понравится, когда маленький неразумный ребенок чуть что — сразу надрывает горло.
Впервые я разозлилась на Лайзу, когда мне было пять. Отец ушел почти год назад, у нас успел обжиться новый горшок взамен разбитого, а на улице появлялись огромные лужи, в которые вся деревенская ребятня так и норовила то прыгнуть, то запустить кораблик из древесной коры и палочки, а то и метнуть камень и забрызгать всех стоящих рядом. Ну не могла же я сидеть дома в такое время! Когда
