— Скажу! — весело ответила женщина. — Не лукавя и не тая. Вот прямо сейчас и скажу — не знаю. Я же сказала — он живет, где работает. И потом — на фиг я вам нужна, на фиг вам нужны мои трепетные воспоминания... На визитке указан мобильный телефон. Звоните и ждите ответа.
— Тоже верно, — вынужден был согласиться Худолей, но со звонком решил не торопиться: надо обо всем доложить Пафнутьеву. Хоть тот и предоставил ему полную свободу, но Худолей знал — полная свобода может быть только на поводке, на длинном, даже на очень длинном, но на поводке. Свобода без поводка — это разгул и распутство. И потом, к разговору с Величковским надо подготовиться, блудливые люди часто непростые, тайная страсть, которую они вынуждены скрывать, обостряет их ум, делает осторожными и опасливыми, за каждым словом может стоять второй смысл. Конечно, не все блудливые поголовно подлецы, среди них попадаются люди, искренне увлеченные своей пагубной страстью, но легкая, почти неуловимая, этакая милая подловатость в них присутствует обязательно. И не потому, что такими они родились, нет, просто без этой подловатости они не могут существовать, не могут добиваться того, к чему стремятся постоянно и неустанно.
Конечно, всего этого Худолей подумать не успел, но ощущение именно этих обстоятельств в нем возникло сразу и укрепилось, пока Элеонора Юрьевна опять наполняла свой граненый стаканчик, опрокидывала его и хрумкала огурцом. Убрав следы своего безнравственного поведения на рабочем месте в рабочее место, она смешливо и доброжелательно посмотрела на Худолея.
— Могу подкинуть неплохое предложение, — сказала она. — Ведь мы все немного следователи, немного эксперты, да? — Она подмигнула Худолею, давая понять, что ему нисколько не удалось обмануть ее и ввести в заблуждение.
— Слушаю вас внимательно, — Худолей даже сам не заметил, как произнес привычные пафнутьевские слова.
— Позвоните Величковскому и сделайте заказ. Так, мол, и так, хочу отремонтировать трехкомнатную квартиру по полной программе. Скажите, что у вас две дочки — бездельницы и шалопутницы, которые только и делают, что тусуются где-то по ночам... Клюнет! Заглотнет, как голодный ерш! Мое вам слово!
— А что ерш? Заглатывает?
— Ерш? Он заглатывает так, что потом приходится разрезать его на куски, чтобы достать крючок.
— Какой ужас, — пробормотал Худолей. — Неужели вы прошли через подобное зверство?
— Если я перечислю все, чем мне приходится заниматься, вы поседеете.
— Тогда не надо, — быстро сказал Худолей и поднялся. — Спасибо за угощение...
— Может, еще пригубите?
— Нет, чуть попозже, — опять сорвались у Худолея пафнутьевские слова. — Там, в коридоре народ истомился. Страшно выходить, растерзают, как ерша.
— Не посмеют, — усмехнулась Элеонора Юрьевна. — В случае чего — заходите. Вдруг что-нибудь вспомню, вдруг на ум что придет, всяко бывает.
— На этот случай я оставлю телефон, — Худолей нацарапал шариковой ручкой на подвернувшемся бланке номер телефона Пафнутьева и приписал слова — «Павел Николаевич Пафнутьев».
— А вы вроде как иначе назвались? — Элеонора Юрьевна с подозрением посмотрела на Худолея.
— Начальство, — Худолей постучал пальцем по своим каракулям.
— Будете уходить, загляните в наш туалет — величковская работа.
— Обязательно! — заверил Худолей.
Уходил он, переполненный самыми противоречивыми чувствами. С одной стороны, в душе что-то саднило и напрягалось, едва он вспоминал блудника Величковского и Свету — они были знакомы, она снимала у него квартиру, платила деньги этому беспредельщику в области блуда.
Какими их отношения были на самом деле?
Как далеко простирались щупальца любвеобильного Димы?
Уж если его приводила в возбуждение мелькнувшая на улице обнаженная женская пятка, то хватило ли у Светы сил устоять перед чарами этого хмырюги? Но, с другой стороны, в их отношениях было, было что-то такое, что позволяло Худолею все-таки надеяться на лучшее, вернее, надеяться на не самое худшее, так будет точнее.
Теперь эта странная дама Элеонора Юрьевна... Явно говорит не все, явно темнит. Уж если Величковский отделал туалет домоуправления, то ясно, что их отношения ближе, чем она хочет показать, и не исключено, совсем не исключено, что она уже звонит ему, уже предупреждает. Как бы там ни было, Величковский кое-что знает о Свете, они знакомы, неоднократно встречались, между ними деловые или, скажем, денежные отношения. Но если он вот так свободно раздает визитки со своим мобильным телефоном, значит, чувствует себя в безопасности? Это действительно неуязвимость или ловкий ход, прикрывающий нечто большее?
Худолей путался в предположениях и только сейчас начал понимать сложность положения Пафнутьева, когда тот принимался за очередное расследование. Многозначность следов и улик, сознательная и невольная путаница в показаниях, притворство и откровенное придуривание, ложные следы, фальшивые адреса, искаженные фамилии... Все это месиво нужно было просеять, отделить зерна от плевел и в конце концов твердо и бестрепетно указать пальцем на человека, а если и не называть преступником, то сделать все, чтобы преступником его назвал суд.
* * *
Пафнутьев слушал рассказ Худолея, не перебивая и не задавая вопросов. Он вскидывал брови, склонял голову то к одному плечу, то к другому, вертел ручку на столе, заглядывал в ящик стола, потом, словно спохватившись, вынимал блокнот и листал его в поисках какого-то телефона, а найдя, снова прятал в карман.
Когда Худолей умолк, Пафнутьев некоторое время рассматривал его, как обычно рассматривают попутчика в троллейбусе — вроде с интересом, но в то же время совершенно безразлично.
— Сколько она тебе налила? — наконец спросил Пафнутьев.
— Элеонора Юрьевна? Граммов сто.
— Больше не предлагала?
— Предлагала, но я отказался.
— Напрасно. Совместное распитие спиртных напитков располагает к разговору доверительному, искреннему, даже задушевному. Разве ты этого не знал?
— Догадывался, Паша... Но, знаешь, робость обуяла.
— Тебя?!
— А что ты удивляешься?.. В душе я робкий. И Света всегда подтверждала. Ты, говорит, робкий, но настырный. Но ведь и настырность мне не присуща, Паша, верно? Я же не по нахаловке прикасался к разным ее местам... Это, Паша, от невозможности себя сдержать.
— Любовь? — уточнил Пафнутьев.
— Нет, Паша, не любовь. Любовь — это вздохи на скамейке, прогулки при луне... А здесь наваждение какое-то, можно сказать — умопомешательство. Это страшно, Паша, не дай тебе бог испытать подобное. Теперь я понимаю тех, которые вешаются, травятся, топятся, с крыш сигают... Раньше я смеялся над ними, дураками обзывал, а теперь мне за это совестно. Я даже переживаю. — Худолей помолчал, рассматривая собственные ладони, и добавил: — Иногда.
