и мы могли больше гулять, удушающее напряжение уменьшилось бы. Саутволд – прекрасный уголок с фантастической береговой линией, простирающейся на многие мили. Идеально подходит для того, чтобы погулять и сжечь калории после рождественского пудинга. Тем не менее три дня непрекращающегося дождя, плохо скрываемое хвастовство брата и сестры, часы тоскливых телепередач, прерываемых обильными, тяжелыми приемами пищи, и я была готова лезть на стену.
Моему невыносимому брату, который с каждым годом становился всё более напыщенным, запретили упоминать текущую политическую ситуацию из опасения, что они с сестрой подерутся. Мы с Орлой были одного мнения насчет всего этого удручающего хаоса, просто она была в десять раз более страстной в этом вопросе. Неудивительно, я полагаю, поскольку ей приходилось жить с его последствиями. Но Брайан придерживался диаметрально противоположной точки зрения и использовал любую возможность, чтобы подтвердить свои рассуждения. Что еще хуже, его жена, пустышка, не имеющая собственного мнения, соглашалась со всем, что он говорил.
Сытые по горло склоками отпрысков, родители предупредили всех, что еще одно упоминание о политике, и нас попросят уйти. Меня это вполне устраивало. Как ирландский журналист, работающий в Брюсселе, я тоже ужасно устала от дебатов.
Мы должны были поехать в шале в Альпах только в понедельник, но уже на второй день Рождества я позвонила Ловисе, чтобы узнать, могу ли я провести с ней выходные в Женеве. Что угодно, лишь бы сбежать от семьи. Она сразу же согласилась, потому что провела Рождество в одиночестве.
– Ты можешь приехать завтра? – спросила она. – Мы могли бы пойти в бар «Харрис» и наклюкаться. Как в старые добрые времена.
Только Ловиса до сих пор использует такие слова, как «наклюкаться». Шестидесятилетняя в сорокалетнем теле. Я взбодрилась от одного ее голоса.
– Разумеется. Если не получится с самолетом, сяду на поезд. Мне нужно выбраться отсюда, иначе я серьезно рискую совершить братоубийство.
Когда я вышла из самолета в аэропорту Женевы, светило солнце, небо было голубым, и мое настроение сразу поднялось. Три дня тусовок со старой подругой в городе, где мы учились, компенсируют моральный ущерб, нанесенный моими кровными (или кровавыми) родственниками. Квартира Ловисы была приличного размера и располагалась в красивой части города. Зная стоимость аренды в Женеве, я была удивлена, что с зарплатой в НПО она может себе это позволить. Я не задавала вопросов, просто была благодарна за свободную комнату.
Казалось, она была рада меня видеть и смеялась над моими ужасными историями о Рождестве в кругу семьи. Ее кожа была золотистой, а фигура – подтянутой. Я сказала, что она прекрасно выглядит.
– Спасибо. Я вернулась из Ганы только двадцатого числа. Загар еще не сошел.
– Чем ты занималась в Гане? Опять дела с матерями-подростками? – спросила я.
– В этот раз нет. Наша команда обучала медсестер и акушерок. Это было намного лучше моей обычной работы. Знаешь, Гана – такое красивое место. Я подумала: может быть, в следующий раз, когда мы вместе будем встречать Новый год, нам стоит отправиться куда-нибудь вне Европы.
– Мы не всегда ездили в Европу, – возразила я. – Мы были в Нью-Йорке.
– Один раз, – сказала Ловиса. – За двадцать лет мы только раз посетили другой континент.
Я задумалась.
– Кажется, ты права. Может быть, из-за того, что я так много путешествовала и повидала так много мест, встретиться с вами в европейском городе – это как приехать в свой второй дом.
– Кстати, о вторых домах: пошли в «Харрис». Нас там уже ждет пара мохито.
В субботу мы сели на поезд до Лозанны и побродили вдоль озера на пронизывающем ветру. Мы отправили Симоне сообщение, чтобы узнать, хочет ли она присоединиться к нам, но она не ответила. Ловиса казалась замкнутой и гораздо менее разговорчивой, чем прошлой ночью. Я списала это на похмелье и особо не волновалась, наслаждаясь видом озера Леман. Это зрелище никогда не приедалось. Когда похолодало, мы укрылись в кафе на берегу и заказали cafés crèmes.
– Всё поверить не могу, что будет уже двадцать лет, – сказала Ловиса, глядя на горы за водной гладью.
Из всех нас Ловиса больше всего хотела говорить на эту тему.
– Знаю. Странно вышло, что я первый раз организую именно двадцатую годовщину. – Я остановилась, вспомнив 2009-й на Майорке, одну из самых счастливых наших встреч. – Двадцать лет. Иногда всё произошедшее кажется дурным сном.
Она посмотрела на меня своими глазами цвета бутылки «Бомбей Сапфир».
– Я снова ходила к психологу. Впервые за пятнадцать лет почувствовала, что нужно.
– Из-за годовщины? – спросила я.
Она пожала плечами и сделала глоток кофе.
– Вопрос в том, годовщины чего. Знаю, знаю, ты говоришь о смерти Дхана. Я тоже. Но еще я говорю о смерти моих отношений, смерти нерожденного ребенка Симоны, смерти всей нашей невинности. 2000 год был самым ужасным годом в моей жизни. Я искренне верю, что, если бы нас не было друг у друга и я не нашла психолога, я бы не протянула так долго.
Ответить было нечего. Вопреки моей воле, разум вернулся к тем ужасным месяцам. Полицейское расследование, та кошмарная встреча с семьей Дхана, допрос, расставание Мики и Ловисы, Симона, идущая на аборт с ребенком Дхана, попытка самоубийства Мики и слезы, все эти слезы. Я глотнула кофе и покачала головой, как будто это могло освободить меня от цепей, приковывающих к прошлому.
– Это тот же самый психолог? – спросила я. Это был банальный вопрос, но я не могла придумать, что еще сказать. Свой настоящий вопрос я задать не решилась.
Ловиса покачала головой.
– Нет, новый. Она смотрит скорее с точки зрения прогресса, а не прощения. Прошло много времени с тех пор, как я простила всех нас за ту роль, которую мы сыграли. Мику, Симону, Кларка, себя и даже Дхана. Всех, кроме тебя.
Я подняла голову, чтобы посмотреть ей в глаза.
– Кроме меня? Почему я осталась в стороне?
Она потянулась через стол и убрала прядь волос с моего лба.
– Потому что, Гаэль, тебя там не было.
Может быть, дело было в материнском жесте или блаженном тоне, но во мне закипел гнев, и мне нужно было срочно уйти, иначе я бы выдала что-то злобное. Я пошла к стойке, чтобы спросить официантку, где туалет. Запершись в блестящей кафельной кабинке, я села и вздохнула.
Каждый раз одно и то же. Гаэль не виновата. Гаэль там не было. У Гаэль нет причин чувствовать себя виноватой. Нам хуже. Мы присутствовали в момент смерти друга. Ее там не было. Я дышала и дышала, пока челюсть не начала расслабляться. Наконец я вышла из кабинки и ополоснула лицо и руки. Только после этого я
