кавалерию попасть — не взяли. Угодил как раз в санитары. Ну, да и тут кто-то должен. Жалко — коней только нет, все машины. Я ведь как коня увижу — задрожу весь, до смерти люблю их. До войны в коневодческом совхозе работал.
Беловодская пододвинула к двери табуретку, попросила:
— Садитесь. Расскажите про лошадей.
— А как про них расскажешь? — заулыбался санитар.
Он отворил дверь совсем, так что стало видно топившуюся печку, грубо сложенную из камней, и освещенный дрожащий прямоугольник на полу перед поддувалом.
— Как про коней расскажешь? Их только видеть и чувствовать можно. Да и что я? Я простым конюхом был. Мое дело кормить, растить. Вот отец мой, так тот, однако, всякого коня объездить мог, не хуже коренного бурята.
— А вы разве не бурят?
— По матери только, а отец мой был русский. Из Расеи в Сибирь сосланный.
— Политический?
— Не, по конской же части.
— Как это?
— У господ коней уводил. Приглянется рысак наипервейший, отец изловчится и — тю-тю его!
— Конокрад, значит?
— Не-е… Отец-то смолоду у знатных господ берейтором служил, вот на них и озлобился. Отец только кровными рысками интересовался, а конокрад — этот и у мужиков крадет. Отец — нет… Барановы мы по фамилии, — он сказал это так, будто одно упоминание этой фамилии отводило все подозрения от ее владельцев. Видно было, что Баранов не осуждал отчаянную «профессию» своего отца, он говорил о нем почтительно, весело. — Сколько раз били его, однако! А он отлежится — и опять. Потом уж сослали.
Баранов сидел на табуретке, попыхивал трубочкой, старательно направлял дым к печке, и рассказывал о лошадях. О лошадях и об отце — все вместе. Он делал большие паузы и в одну из них, заметив на столе таблетки, спросил озабоченно:
— Захворали с дороги?
— Так, голова побаливает.
— Сейчас чаю заварю покрепче, да и спать. Матрасик-то вам перебить нечем пока, но я водителям наказал, чтоб сена прихватили где-нибудь. А пока нет.
Он встал, сходил в свой угол за печкой, принес полушубок.
— Пока вот на матрас подстелите, и ладно будет.
— Спасибо. А что, у вас тут всегда так тихо?
— Тихо, однако. Немец иль ослаб, иль зубы точит на большое дело…
Снаружи послышались шаги, кто-то оступился, осыпав землю. И тотчас открылась дверь землянки. Баранов поспешил навстречу вошедшему.
Старшина из первой батареи, тот самый, которому Крючков, отправляясь в санчасть, показывал свой чирей, вошел за Барановым. Под мышкой у старшины большой темный сверток. Поздоровавшись, он огляделся и положил сверток на койку.
— Вот вещички вам прибыли. Простыни, наволочки, одеяло. Извиняюсь — припозднился. Старший лейтенант еще засветло велел, да все дела. Не надо ли еще чего?
— Спасибо, ничего больше не надо, — сказала Беловодская.
— Еще Алексей Иванович велел сказать, что к вам он завтра зайдет. А теперь у них партсобрание. — Старшина заторопился. — Ну, мне надо батарею спать укладывать.
Уже направляясь к двери, вспомнил, достал из кармана шинели сложенную газету. Положил на стол.
— Чуть не забыл, еще вот газетку велено. Свежая, пять дней как из Москвы.
Когда Баранов, проводив старшину, подошел к печке и открыл дверцу и на его бронзовом лице и на наружной двери заплясали огненные блики, землянка Беловодской уже не казалась нежилой, и кровать с чужим жестким матрасом уже не пугала.
Баранов принес чайник, и стали пить чай. Беловодская сказала:
— Надо нам ящик достать с крышкой, чтоб замок можно было повесить.
— На что?
— Сильнодействующие лекарства положено под замком и печатью хранить.
— Печати нет, а ящик добудем, — сказал санитар.
— И еще, — продолжала Беловодская, — что-то я у вас ни капли спирта не нашла.
Санитар не ответил на вопрос, но, словно что-то вспомнив, вышел из землянки. Скоро он вернулся с запотевшей бутылкой в руках.
— Вот, сберег, — улыбнулся он. — На улице хоронил. Акима Петровича — фельдшер до вас — к вечеру рана беспокоила, он и потреблял. А с утра голову начинал лечить… Ну ладно, спите, заморилась, однако, с дороги.
Прикрывая за собой дверь, Баранов напомнил:
— Коптилку погасите — дверь отворите, а то к утру замерзнете… — И совсем некстати добавил: — А дочь моя в Улан-Удэ работает, письмо вчера получил. Ну, спите. В случае чего — я тут.
Беловодская сняла портупею, подвинула стул к кровати, положила на него пистолет. Потом, вернувшись к столу, взяла таблетки веронала и спрятала их в банку, на прежнее место.
В эту ночь она спала хорошо. Ей снились лошади на зеленых лугах и впервые за много ночей не снились немцы. Под утро, когда в землянке стало холодно и она, сжавшись в комок, все натягивала на голову одеяло, ей сквозь сон послышалось, как кто-то подошел и осторожно накинул на нее шинель.
11
Под вечер Костромин и ординарец Громов, оба в белых маскировочных халатах, вышли из кустов на левый фланг дивизиона. Оба со сдвинутыми на затылок шапками, разгоряченные от ходьбы по глубокому снегу. И веселые. Заговорил Громов:
— Здорово бомбанул фашист. Из двенадцати орудий пяти как не бывало! И орудийные окопы будто свиньи изрыли.
— Поди, воронки считал? Сколько? — спросил капитан.
— Больших — двадцать, поменьше — шестнадцать, — не задумываясь, ответил Громов.
— Это хорошо.
Несколько минут лезли по снегу молча, шумно дыша. На ватных брюках голенища сапог сидели туго, но все же снег набился. Выбравшись на тропу, чуть отдохнули, пошли опять.
— Хорошо то, что ты наблюдателен, Громов, воронки сосчитал, — сказал Костромин с угасавшей веселостью. — Хорошо, что немцы бомбили позиции ложные.
— А что плохо, товарищ капитан?
— Да пока ничего. Ложные ровики ночью поправим. «Орудия» опять наладим.
Вышли на дорогу, не очень укатанную, с чешуйчатыми следами шин. Поскрипывал снег под сапогами звонко, будто кто-то третий шел сзади в модных скрипучих ботинках. Было начало апреля, но морозило. С северо-востока небо затягивало плотным пологом снеговых туч — оттуда, на большой высоте, шел ветер. Внизу пока было тихо, но закат горел неспокойно, и по снегу скользила зыбь — то синие, то красноватые тени.
Громов шел справа. Он ускорил шаг, чуть вышел вперед, чтоб видеть лицо Костромина, сказал задорно, все о том же:
— А здорово мы фашистов обманули!
— Здорово, — капитан машинально повторил словечко ординарца и добавил задумчиво: — На этот раз.
Костромин вспомнил сосущий страх, который охватил его на наблюдательном пункте, когда он в полдень увидел «юнкерсы», свалившиеся с большой высоты на район дивизиона. Он вспомнил, как вспотевшей ладонью сжимал телефонную трубку и ждал после бомбового удара сведений из своего штаба. И радость он вспомнил — когда
