кружил возле.
Прожектор с баржи-самоходки удерживал нас в ярком, слепящем глаза луче. Я рванулся к собаке. Мы, уже вместе, вновь пошли ко дну. Обеими руками я прижимал к себе тело пса. Цапка отбивался от меня лапами так, что теперь уже на моем лице и руках оставались глубокие царапины.
Я отпустил Цапку. Я понял, что вместе мы утонем. Утопим друг друга.
Но Цапка не уплывал к берегу, а кружил рядом и лаял. Он спасал меня. Как «спасал» много раз, когда мы купались у Шпиля.
Я подплыл к собаке как можно ближе и попытался ухватиться за конец веревки, болтавшейся на шее щенка. Со второй или третьей попытки удалось. Веревка натянулась. Цапка заколотил лапами по воде и еще выше задрал морду. Нас сносило. Но теперь меня уже не накрывало с головой волнами.
Самоходка развернулась против течения. Она работала на заднем ходу. У рубки суетились люди. Они спускали на воду шлюпку. Распластавшись по воде, одной рукой я держался за веревку, другой подгребал, стараясь помочь Цапке.
Что же случилось раньше?
Сначала я решил исправить свою страшную ошибку и бросился с ножом, чтобы перерезать веревку и спасти Цапку? И тут мы зачерпнули штормовой воды полным бортом… А уж потом лодка, оставшаяся без весел – их вывернуло из уключин, налетела на самоходку, мы перевернулись и стали тонуть?
Или я перерезал веревку уже в воде, когда мы со щенком шли ко дну с тяжелым мешком, заполненным камнями? Кажется, даже бечевка запуталась в ногах, и мне пришлось сбрасывать сапоги…
Когда нас подняли на борт, стало ясно, что веревку я так и не перерезал.
Ее просто сдернуло с горловины мешка. На конце бельевой веревки болталась бечевка, которой я завязывал мешок. То есть камни вывалились и сами пошли ко дну.
Как же так?! Ведь я же бросился с ножом и обрезал веревку!
И я спас! Спас свою собаку!..
Не мог я тогда знать, что безалаберный и радостный щенок, как и негр, шагающий в тумане, и старый зэк, станут, непрошеными, являться в мои сны. Стоит мне устроиться на сеновале, смежить глаза, как они тут же приходят. Бородатый странник в рубище и с котомкой за плечами, похожий на сборщика податей Матфея Ливия. На спине у него мишень – абрис прицела. Как его нынче рисуют на обложках книг про ментов и бандитов. Высокий и босой негр. Во сне он приходит с саксофоном. Вислоухая рыжая собака с обрывком веревки на шее. А позади живописной троицы шествует старуха в темных очках и с толстой книжкой в руках. Моя бабка Матрена Максимовна.
И они куда-то зовут меня.
И мне хорошо и радостно шагать с ними по берегу.
И любоваться лунной дорожкой на глади Амура.
Я просыпаюсь от шелеста дождя по крыше.
Переворачиваю подушку. Наволочка – мокрая.
Может, от дождинок, задуваемых порывами ветра в маленькое оконце на чердаке?
С той страшной ночи во мне появилась способность не бояться собак. Даже – волкодавов. Она возникла во мне безо всяких тренировок и объяснений со стороны Иосифа. Я входил в вольер к лохматым кавказцам. Они терлись мордами о мои колени и ложились у ног. На меня натравливали пограничную овчарку-захватчицу. Не добежав двух метров, черно-палевая овчарка тормозила и виновато опускала морду. Тот самый английский буль-убийца улыбался именно мне, когда я на глазах потрясенного хозяина почесывал собаку-монстра за ухом.
Мой маленький немецкий шпиц по кличке Веселый Гном Яхонт за час до моего приезда садится у ворот дома и ждет меня. Сейчас, когда я пишу эти строки, он лежит у меня в ногах и предупреждает каждого, кто пытается приблизиться ко мне. Он грозно рычит, этот Веселый Гном Яхонт. Хотя финку в стоящий рядом табурет я не втыкаю.
Он верит, что я – вожак его стаи?!
Или он знает, что я его никогда не предам?
Уже не сумею.
Утром капитан судоходки – оказалось, он знавал моего отца, показал мне обрывок бельевой веревки, снятый с шеи Цапки.
– Так ты – что? Хотел его утопить?! Вот засранец! Я отцу-то расскажу – он тебя накажет!
– У меня уже нет отца, – угрюмо ответил я, – он умер. У меня отчим.
Капитан сердито посмотрел на меня и на обрывок веревки. Он пошел звонить в сельсовет, чтобы о случившемся передали моей маме. В деревне был один телефон…
Вскоре на моторке-колымаге – мотор Л-6 (шесть лошадиных сил) пришлепал в порт Иосиф. Был он трезв и молчалив.
Отчим усадил меня на корме, закутав в брезентовый плащ-дождевик. После ночного шторма ветер утих, но небо было затянуто, моросил дождь.
Иосиф и капитан отошли от причала, где пришвартовалась самоходка, о чем-то долго говорили.
Курили, пряча папиросы в кулак.
Цапку решили оставить экипажу самоходки.
Он прибежал на берег, к моторке. По своему обыкновению, уселся, склонив голову набок и свесив левое ухо. Когда он попытался залезть к нам в лодку, капитан прихватил его все за тот же веревочный ошейник. Цапка не сопротивлялся. Он нашел другого вожака.
А может, он не простил мне измену.
Моторку потряхивало на мелких волнах. Мы пробирались вдоль песчаных кос, заросших кувшинками. На фарватер с мотором «Л-6» выходить рискованно. Может захлестнуть волной.
Иосиф обнимал меня, одной рукой прижимая к себе. Другой он управлял моторкой. Я все никак не мог согреться. После купания в холодной воде у меня поднялась температура.
Иосиф, стараясь перекричать монотонный стукоток мотора, кричал мне на ухо:
– Ничего, Шурка! Вот подожди, скоро я возьму тебя с собой на охоту и научу стрелять из двустволки.
– И я буду как Тартарен из Тараскона, – отвечал я шепотом, улыбаясь.
Меня охватывал жар, тепло простуды блаженно разливалось по всему телу.
– Да, как Тартарен! – Иосиф, обрадованный, что я не молчу, еще крепче прижимал меня к себе, – а собаку мы найдем другую. Ты даже и не сомневайся.
А я и не сомневался.
По щекам Иосифа текли крупные капли.
Могло показаться, что это капли дождя.
Но я-то видел, что текут слезы.
Отец
Лупейкин на своем дебаркадере напился в зюзю, что с ним случалось редко. Мучительно икая, он сообщил мне, что на самом-то деле мой отец, капитан морского тягача, в просторечье именуемого «жуком», был такой же горький пьяница, как и киномеханик Иосиф, и как все они остальные – Лупейкины. И что умер он в море только от того, что на судне с яростным названием «Шторм» капитану не нашлось чем опохмелиться. Даже кружки браги не нашлось. А по-медицински это, конечно, называется красиво «сердечная недостаточность». И все кортики, взятые вместе с морскими фуражками, компасами и штурвалами, украденными с колхозного катера «Квадратура», есть не что иное, как плод начитавшегося гриновской фигни пацана. То есть меня. Вместо «фигни» он сказал другое слово. Сегодня совершено не
