возможное огосударствление угольной промышленности преступлением и глупостью. Проявляя крайнюю пассивность при распределении помещений, сотрудников и денежных средств, Мюллер по мере сил пытался затруднить работу комиссии. Во многом из-за подобного рода административных помех эксперты смогли представить предварительный отчет о социализации угольной отрасли только в середине февраля 1919 г.{43}
Рассуждать о масштабной социализации немецкой экономики в конце 1918 г. могли лишь безответственные доктринеры. Ни у рабочих партий, ни у профсоюзов, ни у государственной бюрократии не было персонала, способного занять места капиталистических предпринимателей и их менеджеров. Широкомасштабная экспроприация неизбежно привела бы к развалу народного хозяйства. Экономически оправданной могла считаться социализация лишь одной области промышленности — угольной, где законы рынка уже во многом не действовали, а государство, владевшее многочисленными шахтами, имело опыт управления отраслью. Важен был и политический аргумент в пользу социализации угольной отрасли, абсолютно ключевой для тогдашней Германии. Владельцы шахт проявили себя не только непримиримыми противниками профсоюзов, но и упорными врагами демократизации кайзеровской империи. Обобществление угольной отрасли, следовательно, означало бы прорыв фронта антиреспубликанских сил. Отложив в долгий ящик вопросы обобществления, народные уполномоченные от СДПГ тем самым также отказались от возможности укрепления парламентской демократии.
Также ожесточенно, как и представители рейнско-вестфальской тяжелой промышленности, против любого вида демократизации в кайзеровской империи была настроена только одна социальная группа: остэльбские юнкеры. Свержение монархии означало для них резкое сокращение их политического влияния. Однако угроза социальному могуществу юнкеров в 1918–1919 гг. была гораздо меньшей, чем для шахтовладельцев. Сельскохозяйственные рабочие и малоземельные крестьяне не выступали с требованием экспроприации юнкерских хозяйств, и ни правительство рейха, ни прусское революционное правительство не задумывались над пересмотром отношений собственности в сельском хозяйстве. Правящие социал-демократы не проводили радикальную аграрную реформу, сдерживаемые страхом того, что решительные меры могут нанести вред продовольственному снабжению. Действительно, передел крупных латифундий в пользу мелких крестьян и наемных работников мог быть связан с непредвиденными рисками. Однако в случае необходимости было допустимым решение в духе «государственного капитализма»: Пруссия, Мекленбург-Шверин и Мекленбург-Штрелиц могли бы сами стать собственниками крупных имений и передать их в управление квалифицированным арендаторам. Между тем в 1918 г. возможность такого решения даже нигде не обсуждалась.
Аграрные вопросы не были сильной стороной социал-демократии. В теории, как и прежде, действовал принцип, согласно которому в сельском хозяйстве, как и в промышленности, более рациональным было крупное производство, а не мелкое хозяйство, у которого в результате не было шансов на выживание. На практике подобный подход оправдывал в 1918 г. сохранение существующего положения дел на востоке от Эльбы. Под давлением «Военного комитета немецкого сельского хозяйства», в котором были представлены прежде всего крупные землевладельцы, Совет народных уполномоченных подтвердил 12 ноября, что гарантирует «сельскому населению» свою «защиту от любых самовольных посягательств на их собственность и производственные отношения». Несколько позже народные уполномоченные дали согласие на создание общих советов крупных землевладельцев, средних и мелких крестьян и наемных сельскохозяйственных рабочих. По сути дела, этот шаг был не чем иным, как гарантией существующих отношений собственности на селе и вел к долгосрочной политической нейтрализации еще слабого движения сельскохозяйственных рабочих.
В отношениях между самостоятельными фермерами и наемными работниками дело не дошло до создания «трудового содружества» по примеру соглашения Штиннеса — Легина. Аграрии отказывались предоставить монополию на представительство интересов сельскохозяйственных рабочих двум имевшимся сельскохозяйственным профсоюзам — социал-демократическому и христианскому. Однако одно революционное достижение на счету сельскохозяйственных рабочих все же имелось. Временный распорядок сельскохозяйственных работ от 24 января 1919 г. разрешал им то, что было запрещено в кайзеровской империи: право на участие в профсоюзе и оплату труда по тарифному договору. Однако права сельскохозяйственных рабочих были гарантированы в меньшей степени, чем социальные завоевания промышленных рабочих. Уже весной 1919 г. Ландбунд Померании принял меры, чтобы разгромить профсоюзы сельскохозяйственных рабочих полувоенными средствами. Вскоре были получены еще более явные доказательства того, что в обществе власть юнкеров не была сломлена в результате Ноябрьской революции{44}.
Если бы все пошло по плану Фридриха Эберта, то во всех областях политики до выборов Национального собрания должен был бы действовать единый принцип: не подменять торопливыми действиями Национальное собрание, а направить все силы на решение безотлагательных злободневных вопросов. Эберт был в состоянии добиться проведения такой линии в Совете народных уполномоченных. Однако ему недоставало влияния заставить придерживаться подобного курса еще одно правительство в Берлине — прусский кабинет, также состоявший на паритетных началах из представителей социал-демократов большинства и независимых. Наибольший вес среди прусских министров за короткое время приобрел независимый социал-демократ Адольф Гофман, деливший пост министра по делам культов с куда как менее деятельным представителем СДПГ Конрадом Хенишем.
Гофман, радикальный атеист, получивший после публикации своей антиклерикальной книги о десяти заповедях прозвище «Гофман — десять заповедей», начал свою деятельность на посту министра заявлением о том, что в Пруссии будет введена единая школа, свободная от политической и церковной опеки, а церковь будет последовательно отделена от государства. В конце ноября 1918 г. Гофман издал два распоряжения, согласно которым ликвидировались остатки церковного надзора за народными школами, а преподавание религии исключалось из списка школьных предметов.
Своими антицерковными распоряжениями Гофман развязал очень короткий, но ожесточенный «культуркампф». Протесты последовали как со стороны евангелической, так и католической церквей; в Рейнской области и в Верхней Силезии министерский антиклерикализм способствовал распространению настроения «порвать с Берлином», направленного против Пруссии, но отчасти и против рейха. Для Партии Центра противодействие политики Адольфа Гофмана стало тем пламенным лозунгом, которого до сих пор ей не хватало. На правом фланге политического спектра в выигрыше от мобилизации воцерковленных протестантов оказалась монархистская Немецкая национальная народная партия (ДНФП), наследница консервативных партий кайзеровской империи. В первый день нового 1919 г. по призыву Центра и евангелических кругов Берлина перед прусским министерством по делам культов собралось около 60 000 человек, выражая свой протест против школьной и церковной политики самой большой из немецких федеральных земель. Социал-демократам большинства, слишком поздно и лишь отчасти дистанцировавшимся от Гофмана, пришлось считаться с тем, что их политика вызывает сопротивление не только слева, но и справа, и из центра{45}.
Поначалу протесты справа не затрагивали самого Фридриха Эберта. Председатель Совета народных уполномоченных считался самым сильным противником крайне левых, а следовательно, естественным союзником сил, стоявших справа от социал-демократов большинства. В начале декабря высшие офицеры и чиновники разработали план, согласно которому Эберт, опираясь на военных, временно становился рейхспрезидентом с диктаторскими полномочиями, что позволило бы ему распустить рабочие и солдатские советы во главе с Берлинским исполнительным советом. Шестого декабря вооруженные солдаты запасного батальона пехотного полка «Кайзер Франц», матросы народной
