пошевелился, и лунный свет упал на его седые волосы и изорванное одеяние. Поверь, Дрисколл, Херстон тоже видел это лицо фанатика из окон своей тюрьмы, и железо прогнулось, как олово, под напором безумной силы, вышедшей убивать. Смотри! Он наблюдает за кем-то, кто идет по лужайке с юга на север. Я могу сказать это по его движениям. Там не может быть никто другой, кроме жреца. Гляди, садовник приподнимается! Ты вооружен? Тогда пойдем.
Ларчер бесшумно открыл французское окно и вышел на веранду. Дрисколл последовал за ним. Человек, шедший впереди них, осторожно пробирался вперед, переходя из тени одного дерева в тень другого, пока не добрался до зарослей кустарника, откуда открывался вид на большую каменную лестницу, поднимавшуюся террасами на холм рядом с теплицами. Здесь он остановился, пристально наблюдая за лестницей. Ларчер и Дрисколл замерли чуть поодаль.
— Он потерял его из виду, — прошептал Дрисколл, но Ларчер покачал головой. Мгновение спустя жрец выскользнул из кустов, окаймлявших лестницу почти у самого подножия холма. Гибкая фигура на секунду замерла в свете полной луны, чернея на фоне белизны каменной кладки и прислушиваясь. Ничего не услышав, жрец поманил рукой, и стройная белая фигурка скользнула вслед за ним, когда он открыл дверь оранжереи и исчез.
Через мгновение Херстон уже направился к ступенькам; Дрисколл и Ларчер, как и прежде, следовали за ним по пятам. В движениях Херстона не было ни колебаний, ни излишней поспешности; так же бесшумно и неумолимо, как прилив набегает на берег, он преодолевал расстояние между собой и жрецом. Добравшись до двери оранжереи фаленопсисов, он растворился в черноте стены. Когда дверь открылась, до ушей двоих друзей донеслось низкое монотонное пение.
— Китайский язык, клянусь всем святым! Боб, он поклоняется цветам!
Миг спустя Дрисколл и Ларчер добрались до двери и заглянули внутрь.
Это была странная сцена! Отвесные стволы деревьев высотой в сорок и более футов были покрыты нежной зеленью папоротников, выделявшейся среди более темных оттенков орхидей. Тысячи полураскрытых цветов наполняли оранжерею тонким и изысканным ароматом.
Жрец стоял в центре оранжереи, спиной к двери. Он сбросил с себя рясу и, обнаженный, если не считать набедренной повязки, раскачивался взад и вперед в религиозном экстазе, простирая руки к цветам над собой и распевая при этом. У его ног стояла на коленях женщина, белая, невидящая, завороженная!
Позади него, безмолвный и ужасный, скорчился Херстон, ожидая удобного момента для прыжка.
— Херстон безоружен! — выдохнул Дрисколл.
— Да, как горилла! Пусть будет так! Добыча принадлежит ему.
Наконец жрец сделал паузу в своем пении. Момент настал. Херстон протянул левую руку, взялся за дверной засов и с грохотом, сотрясшим оранжерею, подвинул его на место. Это был одновременно вызов и ультиматум, и жрец повернулся на шум, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу!
Он вскинул одну руку вверх чуть ли не повелительным жестом, но в тот же миг руки Херстона сомкнулись вокруг него, как стальной обруч, сдавливая его с медленной, непреодолимой силой.
Монгол мог бы сразиться и с более сильным соперником, и теперь он извивался в руках Херстона, отчаянно стараясь высвободиться. Могучие мускулы перекатывались под желтой кожей, как сворачивающаяся и разжимающаяся кобра. Он отчаянно рванул свою набедренную повязку, и его свободная рука взметнулась вверх с кривым ножом, который дважды неудачно опустился, не причинив Херстону вреда.
Люди снаружи навалились на зарешеченную дверь с такой силой, что стекло в верхней половине разлетелось вдребезги. Засов, однако, выдержал. Ларчер просунул руку сквозь оставшиеся осколки, отодвинул засов, и они вдвоем ворвались внутрь.
Внезапно, сделав последнее неимоверное усилие, жрец выпрямился во весь рост, едва не сбив Херстона с ног. Снова свет задрожал на ноже, когда лезвие поднялось и опустилось, и мертвый жрец упал навзничь, увлекая за собой Херстона с ножом, застрявшим в спине.
Дрисколл склонился над распростертыми телами, тщетно пытаясь разжать пальцы Херстона, все еще сжимавшие жреца. Крик сорвался с губ девушки, стоявшей рядом с ними, и двое друзей обернулись и посмотрели на нее.
Она стояла, глядя на Херстона с невыразимым чувством; крик, который вырвался у нее, был протяжным, низким индийским плачем по умершим. Ларчер наклонился и опытной рукой вытащил нож, затем повернулся к девушке.
— Не горюй, — сказал он на ее родном языке. — Он будет жить, раз он сумел вернуть тебя.
При этих словах Херстон отпустил священника, повернулся и протянул руки к девушке. Пламя в его глазах погасло — этот человек снова был в здравом уме!
— Дрисколл, — воскликнул Ларчер странно бесцветным голосом, — посмотри вверх, посмотри на свои орхидеи, они думают, что их собираются покормить!
Дрисколл перестал рассматривать поверженного жреца и огляделся по сторонам.
Он побледнел, глядя на происходящее, и оперся рукой о ближайшее дерево, чтобы не упасть.
Множество огромных белых цветов покачивалось на каждой ветви, хрустящих, только что распустившихся! Широко раскрытые, с расправленными лепестками и нетерпеливыми стебельками, они, как счастливые цветы поворачиваются к солнцу, вытянули свои лица к мертвому жрецу на полу.
Амброз Бирс
Лоза у дома[6]
Примерно в трех милях от Нортона, небольшого городка в Миссури, у дороги, ведущей в Мейсвилл, стоит старый дом, в котором раньше жила семья, носящая фамилию Хардинг. С 1886 года в нем никто не живет, и непохоже, что кто-нибудь собирается поселиться там снова. Время и неприязнь живших поблизости людей превратили его мало-помалу в живописные развалины. Человек, незнакомый с историей дома, вряд ли отнес бы его к разряду «домов с привидениями», но именно такая слава шла о нем в округе. В окнах не было стекол, в дверных проемах — дверей, в кровле зияли дыры, а полинявшие обшивочные доски приобрели грязносерый цвет. Эти безошибочные приметы «плохих» домов частично скрывала и уж точно смягчала обильная зелень, пущенная мощной лозой и полностью опутавшая дом. Какому растению принадлежала лоза — на этот вопрос не смог бы ответить ни один ботаник, но именно она сыграла важную роль в истории этого дома.
Семейство Хардинга состояло из самого Роберта Хардинга, его жены Матильды, ее сестры мисс Джулии Уент и двух маленьких детей. Роберт Хардинг был молчаливый, закрытый человек, не имевший друзей среди
