— Да ведь вы знаете, что он какой-то демон. Он силен и ловок, как ни один из нас.
— Ну, уж это положим! Я вас не понимаю! Этот сумасброд вызвал вас на дуэль, а вы были достаточно глупы, чтобы пойти стреляться с ним и промахнуться. Вдобавок вы едва не ухлопали отца той молодой особы, руки которой добивались! А теперь вы сплетаете вашему сопернику венок из мирта и лавра и считаете, что он стоит выше таких храбрецов, как мы? Да никогда я с этим не соглашусь! Просто вы слепец!
— Ладно! Будет вам! Раскаркались! Он, однако, не очень-то испугался всех нас вместе взятых, и у вас еще остались достаточно убедительные доказательства на лицах. Взять хотя бы тебя, Корнелис. Ты, конечно, задавака, а все-таки он всадил тебе револьверную пулю прямо в глаз…
— Выстрел был меткий, не спорю. Но что из итого? Я с ним еще расплачусь…
— А вы, Питер? Почему бы вам не пойти попросить его, чтобы он еще раз сломал свою саблю о наш череп?
— Дурак! Я потому и сержусь на вас, что у вас была полная возможность свести с ним все счеты, а вы…
— Вы, по-видимому, забыли, — возразил тот, кого называли Клаасом, — как великолепно он вел отступление. Три недели подряд он разгадывал все наши хитрости, обходил все наши ловушки и умел не попадаться нам на глаза. Он как будто знает местность лучше нас. И когда он наконец соизволил попасться, дело кончилось тем, что двое из нас остались на месте. А с ним еще была женщина, которую ему надо было оберегать. Я вас уверяю, это не человек, а демон!
— А нельзя ли узнать, как вам удалось избавиться от него?
— Конечно! Я затем и пригласил вас в эту собачью будку, чтобы рассказать вам все, что я сделал и каковы мои дальнейшие планы.
— Говорите, мы вас слушаем.
— Хорошо. Только вы, ваши преподобие, сходите осмотрите местность, нет ли какой-нибудь опасности. Благо у вас глаза кошки и чуткий слух горного козла. А я тем временем прополощу себе глотку и соберусь с мыслями.
Четвертый субъект, до сих пор хранивший молчание, встал и удалился неслышными шагами хищника, выходящего на охоту.
Еще стояла глухая ночь. До рассвета было не меньше двух часов. Помещение, в котором происходило описываемое нами совещание, вполне заслуживало нелестного названия собачьей будки, данного ему Клаасом. Несколько плохо сколоченных досок, щели между которыми были кое-как заткнуты смесью глины с просяной соломой, и полусгнившие листья вместо крыши — вот и все. Мебель соответствующая. Постелью служила груда листьев; вместо стульев — бычьи черепа с рогами, заменявшими подлокотники; вместо стола — не очищенный от коры пень, на котором слезилась сальная свечка. Три огромных длинноствольных ружья с тяжелыми прикладами прислонены к стене. Нетрудно узнать в них те почтенные голландские ружья, которые не изменили своего вида за полтораста лет. В Трансваале и в Оранжевой республике колонисты передают их из рода в род и пользуются ими еще и поныне,[12]несмотря на все достижения современной техники.
Единственное изменение, которое привнесли эти отчаянные рутинеры, заключается в курковой системе. Да и на это потребовался упорный труд двух поколений. Конечно, этот старый железный лом не может выдержать никакого сравнения с современным карабином, однако в руках таких прекрасных стрелков, как буры, он все еще представляет весьма грозную опасность. На столе стояли большие бычьи рога с кап-бренди, на полу валялись сумки, в каждой из которых можно было бы поместить трехмесячного теленка, как зайца в ягдташе.
Эти громадные ружья и эти рога, вмещающие достаточно водки, чтобы напоить целый взвод, вполне соответствовали росту и телосложению хозяев. В хижине находились три гиганта в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти лет. Помесь бизона с гиппопотамом. Шесть футов роста. Длинные, круглые, толстые, тяжелые, неотесанные туловища, к которым прикреплены до безобразия могучие конечности, делали их похожими на людей другой породы и другого века. Лица, обожженные горячим африканским солнцем, не имели той бледности, которая свойственна креолам Гвианы и Больших Малайских островов. Это широкие простоватые лица с правильными чертами, и все же есть в них грубость и жестокость, свойственные крупным толстокожим.
Все трое носят одинаковые куртки и штаны из желтоватой кожи. Это платье исцарапано колючками и покрыто пятнами жира и крови — крови людей и животных. Все три гиганта поразительно похожи друг на друга. Однако благодаря некоторым неизгладимым особым приметам, которые имеют двое из них, спутать их невозможно. Эти особые приметы — последствия страшной борьбы, на которую намекал субъект, называемый Клаасом.
Корнелис — кривой. Вместо левого глаза у него страшный, лилового цвета шрам, по-видимому полученный от выстрела в упор из мушкета.
У Питера на голове, от бровей до темени, тоже великолепный рубец, проложенный, как пробор, посередине головы и делящий шевелюру на две абсолютно симметричные части. Вид этого рубца наводит на мысль о добром клинке и твердой руке, но также и о черепной коробке, не боящейся испытаний.
Несколько слов, оброненных Клаасом в минуту дурного настроения, заставляют предположить, что к этим двум шедеврам пластической хирургии причастен Альбер де Вильрож. Все трое сидят молча: они ждут возвращения своего разведчика. Внезапно и одновременно, с точностью в движениях, которая восхитила бы прусского капрала, они хватают рога, откупоривают их, высоко поднимают и льют себе прямо в глотку, глухо урча, как урчат звери, утоляющие жажду.
Их товарищ появился в эту минуту как из-под земли. Его появление казалось чудом. Несмотря на всю обостренную чуткость этих детей природы, ни один не слышал его приближения.
— Эге, ваше преподобие! — громко смеясь, воскликнул кривой Корнелис. — Откуда вы взялись? Правда, у меня всего один глаз, но он видит хорошо, а уж слух у меня лучше, чем у любого кафра…
Гримаса, которая могла бы сойти за улыбку, прорезала на секунду лицо вошедшего, затем оно снова превратилось в непроницаемую и мрачную маску. Этот человек представлял поразительный контраст со своими тремя товарищами. Если в них можно было с первого же взгляда узнать буров, то у этого все черты выдавали уроженца метрополии.
Он был так худ и тощ, что в холодную погоду у него, должно быть, мерзли кости. Он походил на глисту и вряд ли весил больше ста фунтов. Помятый сюртук и штаны орехового цвета лишь подчеркивали его страшную худобу.
Это облачение казалось тем более странным и смешным в здешних местах, что его дополнял высокий цилиндр. Но уж зато всякая охота шутить пропадала при виде его стальных серых глаз, мрачно смотрящих из двух дырочек, его безбородого лица, изрезанного морщинами, его застывшего оскала. Закрытый рот, как будто лишенный губ, изобличал холодную и неумолимую жестокость, а большие волосатые уши придавали этой унылой физиономии выражение одновременно и зловещее и комичное.
