ее действительно любишь, и лучше я десять раз умру, чем увижу ваш триумф. Я вздрагиваю, записывая это. Скоро Пасха, и как будто в насмешку именно в этот час по радио звучит заключительный хор «Страстей по Матфею»…
«Спокойно, сладко спи…»
Германия, моя Германия… да, этот хор когда-то был нами.
А теперь?
Наверху по-прежнему белые негры управляют своими тупыми машинами, летящими к насилию и злу, разрушая торжественную тишину весеннего дня. Я плачу. Но, наверное, больше от гнева и стыда, чем от печали…
Июль 1938
Боксер Шмелинг проиграл в Нью-Йорке.
И я, наверное, как того требует его величество сброд, должен верить в поражение Германии, потому что высокооплачиваемый мальчик-мясник, которого в Нью-Йорке избивает другой высокооплачиваемый мальчик-мясник, имеет ту же национальность, что и я! Тем временем мы сидим вчетвером и ждем исхода этого поединка до рассвета теплой летней ночи и, когда в течение нескольких мгновений разворачивается драма, разражаемся безудержным смехом. Дорогие соотечественники, вы застанете те времена, когда научитесь верить в других богов, кроме парочки киношлюх и боксеров победителей.
Я замечаю в одно такое счастливое летнее утро, оглядывая свои поля, три странные фигуры, совершенно непохожие на местные, которые работают на моей земле со всевозможными измерительными приборами, при моем появлении они не приветствуют меня, а когда их спрашивают, называют себя представителями берлинского завода «Сименс», который собирается построить здесь электростанцию, принадлежащую крупнейшему концерну Геринга…
Без дальнейших вопросов ко мне, без моего согласия, без уведомления и попытки соблюсти хотя бы приличия. Мой вопрос о том, что сделает завод «Сименс», если я однажды захочу без спроса бурить на их территории, приводит к оживленному диалогу, и поскольку я хотел бы ознакомить этих берлинских господ с основными понятиями приличия и хороших манер, к которым здесь привыкли, я вызываю своих людей brevi manu[92] и прошу забрать и запереть инструменты господ.
Это приводит к громкой брани и всевозможным угрозам, и действительно, мягко сетуя на мою яростную защиту, на следующий день в моем доме появляется заместитель уездного чиновника и объявляет о визите комиссии на следующий день. И она появляется в составе пяти баварских государственных служащих и австрийского инженера со свастикой на лацкане сюртука, и я узнаю о проекте, в котором вся эта священная долина реки должна быть разорена, моя древняя усадьба, относящаяся к ранней готике, снесена, а площадь в 400 гектаров затоплена.
И это для того, чтобы произвести целых четыре тысячи лошадиных сил, то есть энергетическую мощность одного бомбардировщика, в стране, которая при каждом удобном случае заявляет о своих преференциях аграриям и в ряду золотых изречений имеет фразу «Германия будет крестьянской империей или ее не будет». Я понимаю с первых же слов, что речь идет не столько о четырех тысячах лошадиных сил, сколько о проекте, в котором эта северогерманская промышленность, предчувствуя приближение войны и связанное с ней обесценивание денег, за счет скромного счастья и скромного крестьянского процветания превратит свои обесцененные бумажные деньги в материальные ценности и отнимет эти ценности у крестьян — ссылаясь всегда на «интересы общества» и на ту жестокую верховную власть, которую после исчезновения немецких династий и старых сословий присваивают себе эти промышленные бароны-головорезы.
Я думаю о тишине этой несравненной речной долины, о восемнадцати поколениях, которым эта ферма давала кров и пропитание, я не вижу причин делать тайны из своего возмущения…
Под благожелательные улыбки баварских чиновников, которые спокойно принимают мою сторону, завязывается резкая полемика с каринтийским инженером, стигматизированным гитлеровским энтузиазмом. Все заканчивается тем, что я спрашиваю его, когда он говорит о «принципе равенства», о текущей рыночной стоимости этого всего, а когда он начинает говорить об экспроприации, я объясняю ему, что, возможно, когда-нибудь мне придется покинуть этот дом, но что он уж точно покинет его раньше меня — на носилках и в горизонтальном положении, ногами вперед.
Похоже, в Германии от такого языка уже давно отвыкли, и он теряет дар речи от ярости. Поскольку не знает, нет ли у меня в кармане пистолета наготове, и ерзает на своем стуле от неуверенности и страха, то быстро объясняет мне, пока чиновники смотрят на меня как на чудака, что все это может занять годы. На этом комиссия откланялась.
Несколько дней спустя, в Мюнхене, я узнаю кое-что о предыстории этой ситуации. Мой источник в отделе водного строительства Министерства внутренних дел объясняет, что существовал другой проект, который мог бы пощадить всю долину реки при той же выработке энергии… но тот проект был отменен, потому что Арно Фишер, глава департамента и изобретатель подводных турбин, хотел использовать подводные турбины на благо своего кармана, и что именно этому глубокоуважаемому карману и подводным турбинам будет принесена в жертву вся долина. За ним стоят мощные баварские азотные заводы, которые уже давно в ночную смену производят взрывчатку, а за ними — могущественный герр Геринг, который еще несколько лет назад давал одну за другой присягу в суде о признании себя должником, а теперь возвышается до положения Господина и Владыки судеб древних крестьянских родов.
Что ж. Мой источник утверждает, что в Германии больше нет ни одного дома, который был бы защищен от подобных мошенников. Посмотрим, месье, посмотрим. Уж лучше взорвали бы и меня, и мое имение, и всю Германию, чем передали им…
Сентябрь 1938
Возвращаясь домой из Берлина, который из-за продолжающегося чешского кризиса[93] кажется нервным и каким-то неухоженным, я вижу в Верхнем Пфальце из окна спального вагона направляющиеся к границе бесконечные воинские эшелоны, груженные артиллерией и фургонами. Германия, то есть молодое поколение, выросшее после мировой войны в соответствии с принципами разбойничества с большой дороги, находится сегодня в очень странном состоянии, рассматривая волю этого так называемого фюрера как некий космический закон, а всех оппонентов, даже тех, кто находится за пределами границ рейха, как преступников. Конечно, конечно, речь идет ведь о каком-то чужом государстве и о каких-то пресловутых договорах, но фюрер так хочет…
Вот так. Если Англия наконец возьмет себя в руки и скажет «нет», то и фюрер, опьяненный успехом политических грабежей и начинающий чувствовать себя центром вселенной, в тот момент, когда наконец не добьется своего, исчезнет с политической сцены.
Конечно, все говорит о том, что и на этот раз Англия струсит — точно так же, как она бездеятельно взирала на вторжение в Австрию и этим укрепила позиции Гитлера. Что ж, пока нам, не самым плохим немцам, придется надеяться
