политические реальности.
Ведь политическая обстановка и весь образ жизни людей неразделимы. Нельзя абсолютно отделить политику от принадлежности к роду человеческому, человек не отшельник, гибнущий в одиночку.
Политическая обстановка сформировала швейцарца, голландца и веками воспитывала в нас, немцах, послушание, династические убеждения, равнодушие и безответственность в отношении политической реальности – и что-то от этого в нас есть, даже если мы против такого поведения.
Что все население, по сути, расплачивается за последствия действий государства – quidquid delirant reges, plectuntur Achivi[4] – это просто проверенный опытом факт. Что оно, население, знает о своей ответственности – это первый признак пробуждающейся в нем политической свободы. Только если есть и признается такое знание, свобода действительно приходит, а не остается только внешним притязанием несвободных людей.
Внутренняя политическая несвобода послушна, а с другой стороны, она не чувствует себя виноватой. Сознание своей ответственности – это начало внутреннего переворота, стремящегося осуществить политическую свободу.
Противоположность свободного и несвободного образа мыслей видна, например, во взгляде на руководителя государства. Кто-то спросил: несут ли народы вину за руководителей, которых они терпят? Например, Франция за Наполеона. Подразумевается, что подавляющее большинство шло за Наполеоном, желало могущества и славы, которые он стяжал. Наполеон был возможен только потому, что французы желали его. Его величие – точность, с какой он понял, чего ждали народные массы, что желали слышать, каких желали иллюзий, каких материальных реальностей. По праву ли сказал Ленц: «Государство вступило в ту жизнь, которая соответствовала гению Франции»? Да, какой-то части, какой-то ситуации соответствовала – но не гению же народа! Кто может определить гений народа подобным образом? Этот же самый гений породил и другие реальности.
◆
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОБСТАНОВКА СФОРМИРОВАЛА ШВЕЙЦАРЦА, ГОЛЛАНДЦА И ВЕКАМИ ВОСПИТЫВАЛА В НАС, НЕМЦАХ, ПОСЛУШАНИЕ, ДИНАСТИЧЕСКИЕ УБЕЖДЕНИЯ, РАВНОДУШИЕ И БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ В ОТНОШЕНИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ – И ЧТО-ТО ОТ ЭТОГО В НАС ЕСТЬ, ДАЖЕ ЕСЛИ МЫ ПРОТИВ ТАКОГО ПОВЕДЕНИЯ.
◆
Возможен такой ход мыслей: как мужчина отвечает за выбор возлюбленной, с которой он свяжет браком свою судьбу, так отвечает народ за того, кому он повинуется. Ошибка – это вина. За ее последствия надо жестоко расплачиваться. Но это-то как раз и неверно. Что возможно и что подобает в браке, то в государстве уже в основе своей пагубно – непременная связанность с каким-либо человеком. Верность свиты – это неполитические отношения в узких кругах и в примитивных условиях. В свободном государстве все подлежит контролю и замене.
Отсюда двойная вина: во-первых, вообще безоговорочная политическая покорность какому-либо руководителю, а во-вторых, сущность руководителя, которому ты подчинился. Атмосфера подчинения – это как бы коллективная вина.
Собственное сознание коллективной виновности
Мы чувствуем и какую-то свою вину за действия членов нашей семьи. Эту совиновность нельзя объективировать. Любую разновидность ответственности всех членов семьи за действия, совершенные одним из ее членов, мы бы отвергли. Но мы, будучи одной крови, все-таки склонны чувствовать себя задетыми, если кто-то из нашей семьи поступает несправедливо, а потому склонны даже, в зависимости от характера поступка и жертвы несправедливости, как-то загладить эту вину, даже если ни моральной, ни юридической ответственности мы за нее не несем.
Так немец – то есть человек немецкоязычный – чувствует себя причастным ко всему, что порождено немецкостью. Не ответственность гражданина государства, а причастность человека, принадлежащего немецкой духовной жизни и психике, каковым я являюсь вместе с другими людьми этого же языка, этого же происхождения, этой же судьбы, становится тут причиной не какой-то конкретной виновности, а какого-то аналога совиновности.
◆
ВОЗМОЖЕН ТАКОЙ ХОД МЫСЛЕЙ: КАК МУЖЧИНА ОТВЕЧАЕТ ЗА ВЫБОР ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, С КОТОРОЙ ОН СВЯЖЕТ БРАКОМ СВОЮ СУДЬБУ, ТАК ОТВЕЧАЕТ НАРОД ЗА ТОГО, КОМУ ОН ПОВИНУЕТСЯ. ОШИБКА – ЭТО ВИНА. ЗА ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ НАДО ЖЕСТОКО РАСПЛАЧИВАТЬСЯ. НО ЭТО-ТО КАК РАЗ И НЕВЕРНО. ЧТО ВОЗМОЖНО И ЧТО ПОДОБАЕТ В БРАКЕ, ТО В ГОСУДАРСТВЕ УЖЕ В ОСНОВЕ СВОЕЙ ПАГУБНО – НЕПРЕМЕННАЯ СВЯЗАННОСТЬ С КАКИМ-ЛИБО ЧЕЛОВЕКОМ.
◆
Мы чувствуем себя причастными не только к тому, что делается сейчас, не только совиновными в действиях современников, но и причастными к традиции. Мы должны взять на себя вину отцов. Мы все виноваты в том, что в духовных условиях немецкой жизни дана была возможность такого режима. Это, конечно, вовсе не значит, что нам надо признать, будто «немецкий мир идей», «немецкая мысль прошлого» и есть источник злодейств национал-социализма. Но это значит, что у нас как народа есть в традиции что-то могущественное и грозное, таящее в себе нашу нравственную гибель. Мы сознаем себя не только отдельными людьми, но и немцами. Каждый отдельный человек есть, в сущности, немецкий народ. У кого из нас не было в жизни мгновений, когда он, в несогласии со своим народом, отчаявшись в нем, говорил себе: «Я – Германия» – или в ликующем согласии с ним: «И я тоже Германия!» У немецкого нет никакого иного облика, чем эти отдельные люди. Поэтому требование переплавиться, возродиться, отбросить все пагубное – это задача для народа в виде задачи для каждого в отдельности.
Поскольку в глубине души я не могу удержаться от чувства коллектива, для меня, для каждого немецкость – это не наличное уже состояние, а задача. Это нечто совсем иное, чем абсолютизация народа. Я прежде всего человек, в частности я фрисландец, я профессор, я немец, я близко, до слияния душ, связан с другими коллективами, ближе или отдаленнее со всеми группами, которые мне встречались; благодаря этой близости я могу в какие-то мгновения чувствовать себя почти евреем, или голландцем, или англичанином. Но внутри этого данность немецкости, то есть, в сущности, жизнь в родном языке, настолько сильна, что каким-то рационально непостижимым, рационально даже опровержимым образом я чувствую и себя ответственным за то, что делают или делали немцы.
Я чувствую себя более близким к тем немцам, которые тоже так чувствуют, и более далеким от тех, чья душа, кажется, отрицает такую связь. И близость эта означает прежде всего общую, окрыляющую задачу – не быть такими немцами, какие уж мы есть, а стать такими немцами, какими мы еще не сделались, но должны быть, такими, какими призывают нас быть наши великие предки, а не история национальных идолов.
Чувствуя свою коллективную виновность, мы чувствуем во всей ее полноте задачу возрождения изначальной принадлежности к роду человеческому – задачу, которая стоит перед всеми людьми на земле, но насущнее, ощутимее, определяя как бы все бытие, встает там, где какой-то народ по его собственной вине ждет полное разорение.
Кажется, что теперь я совсем перестал рассуждать как философ. Действительно, слов больше нет, и лишь в негативной форме можно отметить, что ни на
