Книга Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

«Черныш» с той стороны пнул одно из брёвен, которое именно — видно не было, но верхние посыпались-покатились, а то самое «остевое» бревно одним своим концом поползло вверх, и два оставшихся сосновых ствола окончательно с него соскользнули. Жукан встал, ровно вкопанный. Он забыл начисто о снежной буре, о том, что нужно отворачиваться от снега, заметающего глаза; не вспомнил он о том, что нужно кланяться ветру, чтобы не снес; он забыл начисто о том, что у него есть ноги, которым вот прямо теперь нужно сучить с быстротой жеребца Злобога и нестись отсюда подальше, лучше на край света, ведь если ты видишь, как сами собой поднимаются брёвна на месте, где ты только что завалил одного придурка со страшной рожей, тебе только и остается шептать горячечно: «Так не бывает!»

— Там на помостике лежало двенадцать брёвен! — сипнул Муха и не смог заставить себя сделать ни шагу.

Сейчас… вот сейчас начнёт заваливаться бревно, которое непонятно как встало стоймя и держится, зар-раза. В облаке снежной взвеси оно рухнет, земля задрожит, и станет видно, что там за конь Злобога прячется за стволом. Бревно пошло налево, все скорее и скорее, упало на другие заготовки, запрыгало, покатилось, и обоим дружинным ощекотало пятки. Ровно по знаку снегопад стих, последние обрывки снеговой пелены ветер умчал на полночь, тучи раздёрнуло, и через прореху вниз выглянула полная луна.

— Боги, боги, как же холодно! — Муху всего тряхнуло, аж зубы застучали.

— А я, кажется, согрелся, — мрачно буркнул Жукан. — Ниже пояса.

Там впереди, шагах в двадцати, в ледниковой ямище, среди огроменных сосновых срубок толщиной с тело человека стоял некто. Без верховки. В тёмной рубахе. С мешком на голове. Тёмная рубаха поднес к голове руки с обрывками верёвки на запястьях, потянул завязку на шее, и она гулко лопнула. Легко и даже как-то радостно лопнула, точно обычная одёжная нить. Безрод сорвал мех с головы, наклонился, что-то поднял, и когда стремительно обернулся, Муха и Жукан на шаг сдали назад. Сивый, вспархивая по бревнам, чище белки, за несколько счётов выбрался из завала, резвее коня взлетел по наклонному спуску, и сверкая белыми глазами — Мухе показалось, что глаза Безроду залило молоком, а Жукан поспорил бы с кем угодно, что зенки этого ублюдка с изрубцованной рожей светятся почище луны — встал перед обоими.

— Нож этот?

Этот. Муха еле-еле кивнул — шею свело так, что даже головы не отвернуть, чтобы на эту жуть не смотреть. Жукан и того не сделал. Просто стоял столбом и молчал. Вот считал ты мир простым и понятным — одни ходят с мечом и щитом, вторые пашут и сеют, и твоя уверенность в том, что ось этого мира проходит прямо через тебя, крепче крепкого. Нужно десяток пахарей на меч нанизать — значит нужно, небо над головой висит, грязь под ногами чавкает, и никогда грязи с небом не замешаться, сколько вверх ни кидай. Но в кои веки некто невообразимый бьёт всё кругом в осколки, и понятный мир с осью, мечами, пахарями и кровью на ножах и мечах перестаёт существовать, вернее складывается из осколков как-то по-другому, но как… голова не соображает. Видно, ось вынули, через другого пустили. Мечи и ножи останутся, кровь на мечах и ножах всё так же будет ярко пламенеть, но кого-то другого… может быть даже твоя…

Ворожец пальцем поманил молодого дружинного, и когда тот резво подбежал, заговорщицки подмигнул.

— Ну-ка, парень, проводи старого до задка.

Стюжень тяжеловесно выбрался из-за стола, опёрся о Слагая, а тот вопросительно покосился на Косоворота.

— Сведи, сведи. Да в мой, тёплый. Не в дружинный, понял?

— Понял.

Уже за порогом едальной, старик сжал лапищей плечо мальчишки, и тот на мгновение потерялся — боль птицей затрепетала в горле, едва с криком не выпорхнула. Старик второй рукой зажал певуну рот.

— Не орать! Отвечать на вопросы быстро! Куда увели Сивого? Чего ты перепугался? Когда отпущу, не вздумай орать!

— В ледник.

— Что неправильно с тем ледником? У тебя глаза стали больше плошек, когда Безрода увели.

— Дядька Стюжень не знаю, что они задумали, я просто слышал…

— Что слышал? Телись быстрее!

— Ледник пока не достроен, кое-где свода нет. Ещё там на дощатой приступочке бревна сложили, стены обшивать и крепёж своду устраивать. Давеча Косоворот с дружинными брагой заливался, так Муха и Жукан, уже пьяные шутили, дескать, если какого-нибудь вражину под склад брёвен подвести, да опоры ломовозами выдернуть, вот потеха будет. Дескать, пузо лопнет и потроха брызнут в разные стороны. Мол, дерзких землероек слишком скучно на дыбах растягивать, надо что-то позаковыристее.

— Ах, выродки, — Стюжень недобро улыбнулся, из горки овчинных верховок на лавке у стены схватил первую попавшуюся, торопливо пошёл к выходу. — Ты, парень, сделай так, чтобы тебя долго-долго искали и не нашли. Ты понял? Нехорошие дела затеваются. Через смерть переступили, добром тут не кончится.

— А…

— Если спросят, куда я делся, скажи перепил старик, отдыхать ушёл.

Дозорный отряд на воротах грелся в безоконной сторожке, одного Коптяя на охране достанет. Войны сейчас нет, а гости, поди, уже пьянее пьяного. В какое-то мгновение Залыс не смог открыть дверь — посчитали, что это Коптяй шутит, паскудник — но когда под ударами в дверь угадался мощный подпор с той стороны, воротные дозорные переглянулись и перестали улыбаться.

Вот в конюшню стремительно вошёл кто-то в мокрой от снега синей рубахе, деловито протопал к лошадям пришлых, и конюшенные какое-то время изумленно сосали воздух раскрытыми ртами. В эту ночь было велено держать светочи в огне, не спать, и быть готовыми ко всему.

— Эй, стоять! Ты кто? Ну-ка стой, тебе говорят!

Безрод молча подошёл к Теньке, дал себя обнюхать, потянул из справы лук.

Конюшенные переглянулись, и самый старший, сняв со стены светоч, решительно направился к Синей Рубахе.

— Не у себя дома, говорю! Разрешение нужно спрашивать.

Такой звук бывает, когда отбивной молот мясника встречает шмат вырезки — звучно, сочно, полновесно — Трояка аж в воздух на месте поднесло и сломало в поясе. Упал он уже без сознания и землю встретил, как безвольная туша — ноги-руки враскоряку, никакой красоты, ловкости и слитности, вот только Карасю показалось, что светоч как висел в воздухе так и остался висеть, даже огонёк не дрогнул. Только держал его теперь тот с рубцами по всему лицу.

Когда ночное небо расчертили друг за другом три огненных росчерка, Коняй аж рот раззявил. Только что вышел от стряпухи, потягивался, кряхтел и был пуст, что рыбий пузырь, но такая это пустота в членах от которой летать хочется и орать во всю глотку. Долго баба ломалась, да вспыхнула с той же силой, с какой упиралась. Едва вошёл к ней, в темноте горячий язык в шею лизнул и по портам рука заскользила. Ну бабье племя… Несла такое, аж уши подворачивало, мол, а правда, что если кто на коня лицом похож, хозяйство тоже конскому под стать? Чудно жизнь устроена, мгновение назад блаженством был полон по самую макушку, а теперь вернулась волчья звериная сторожкость, и шерсть на загривке колом стоит. Стрелы просто так с тетивы не срываются. Звук пролетел по всему двору — стрельный свист да с пригудом и шелестом. Это ветер с пламенем играет, ровно коня по гриве гладит, с оперением балуется, в перышки дует. Далеко стрелы ушли. Очень далеко, Коняй даже не сказал бы, кому во всей боярской дружине такое под силу. Словно лук тот вдвое больше против обычного и будто натягивали тетиву, впрягши жеребца.

— Пуп ведь развяжется! — изумленно пробормотал дружинный и рванул к себе. Что-то не так этим вечером. Велено держать ухо востро, но если происходит что-то непонятное, кто-то твое ухо перевострил. Как пить дать, перевострил.

Дверь в дружинную была распахнула, и поскрипывала, ветер играл ею, ровно песню на петле наигрывал «Скрииии… скрииии». Коняй на пороге едва не споткнулся, светоча на привычном месте не нашлось, потому и не заметил под ногами помеху. Кто-то ничком лежал в самом пороге, и меньше всего это было похоже на ложе для выпивохи. Остальные светочи висели на своих