экземплярах, в основном на показных манёврах для иностранных военных атташе. Боевые генералы если и держали в руках казнозарядное ружьё, то далеко не все. А офицеры, в подавляющем своём большинстве о нём разве что слышали. Вот и получилось столкновение войска многочисленного, прекрасно обученного, великолепно слаженного и прекрасно мотивированного, но заточенного на отжившие методы ведения войны, и моего отряда, не столь хорошо вымуштрованного, и даже имеющего языковые проблемы, но зато вооруженного ружьями и пушками новейшего поколения.
В первый день австрияки попытались пробиться по дорогам в проходы, но потерпели неудачу. На склонах вдоль дефиле мы установили около сотни камнемётов, то есть простейших взрывных зарядов, размещённых в конусовидной яме и засыпанных мелкими камнями. При подрыве зарядов, вся масса заложенных камней летела вперёд, убивая и калеча невезучих, оказавшихся в зоне поражения. Изюминкой нынешнего минирования стали восемь подрывных машинок, привезённых мною из Перми, где мне их сваяли на орудийном заводе. Что любопытно, мастера-золотые руки, сделали всё, следуя объяснениям и моим эскизам, а когда я, получая от них первую машинку, вздумал изумляться, старший из мастеров, кстати, самый молодой по возрасту, снисходительно глядя на меня вытащил из ящика стола учебники физики. Все три штуки. И, между прочим, за моим авторством. Принципиальная схема машинки, это я уже вспомнил сам, была на семидесятой странице второго тома. Вот такой я получил щелчок по носу.
Осталось только хлопнуть себя по затылку:
— Федот Иванович, простите великодушно, совсем забыл о собственном учебнике, опять же виноват, что не подумал, что вы давно знакомы с этой книгой.
— Ничего страшного, Юрий Сергеевич, мы знаем, что вы трудитесь денно и нощно. Что до учебника, то мы его изучаем в вечерней школе. И остальные ваши учебники тоже изучаем. У нас в школе уже построены Диск Фарадея, Электрофорная машина, следующей целью поставили динамо-машины постоянного и переменного тока. Ваша подрывная машинка как раз пример того, что мы изучаем и делаем.
Изолированные провода мне быстро сделали в университетской лаборатории, так что материальная сторона минно-взрывного дела оказалась обеспеченной. Обучить сапёров оказалось легче лёгкого: мины для них оружие привычное, а новый принцип инициации взрыва их восхитил и вдохновил. А уж как им понравились результаты боевого применения! Тут я понимаю маньяков взрывного дела: двух двухполковых пехотных бригад австрияков просто не стало — физически не стало. Нет, погибли далеко не все: от взрывов камнемётных мин погибло или получило раны не более пятой части солдат, просто оставшиеся в живых, побросали оружие и бросились в показавшееся им безопасным ущелье, где мы их чуть позже и пленили. А вот у оставшихся на равнине австрияков возникло полное впечатление поголовной гибели этих бригад. Судите сами: ощетинившиеся штыками колонны входят в горный проход, вскоре раздаются многочисленные взрывы, всё заволакивает пылью, а из пыли выбегают обезумевшие от страха солдаты. Немного солдат, не больше пары сотен. Когда пыль рассеивается, в проходе видны многочисленные трупы, а вошедших туда войск нет. Значит убиты!
Обескураженные австрияки замерли на своих позициях, и только отдельные их разведгруппы пытались приблизиться к месту побоища, но наши самые лучшие стрелки отгоняли их ещё на дальних дистанциях. Остальные полки корпуса замерли, не смея идти на верную смерть. Офицеры от командиров полков и выше собрались в шатёр командующего корпусом на совещание, чему мы порадовались, да и влепили в тот злосчастный шатёр залп осколочно-фугасными снарядами из двух десятков орудий. А потом причесали это место шрапнелью. Ну и, я не стал запрещать сипахам совместно с гусарами прогуляться на тот холм. Кавалеристы сходили в этот короткий рейд, и вернулись с богатейшими трофеями: несколько сотен солдат, около сотни обер и штаб-офицеров, и пять генералов, трое из которых оказались ранеными. Раненых генералов немедленно доставили в лазарет, где одному из них провели полостную операцию, извлекая два осколка из грудины. Надо сказать, операция прошла успешно, жизнь генералу сохранили. Двое других были ранены легче, из них извлекли шрапнельные пули, да и оставили долечиваться. Командир корпуса, фельдмаршал-лейтенант Ойген Клаус Монтекукколи дели Эрри и его начальник штаба оберст Вальтер фон Хётцендорф попали в плен целыми, хотя и изрядно оглушенными. Кавалеристы привезли знамёна корпуса, двух бригад и одного полка, что тоже ценно для пропаганды. Кроме того доставили корпусную казну, все штабные документы, в том числе и планы австрийских вооруженных сил на текущую кампанию.
Как только конники с добычей втянулись в наши позиции, наша артиллерия начала обстрел скоплений австрийских войск, собирающихся атаковать в ответ на нашу вылазку. Неприятель заметался, многие бросились прятаться в естественных укрытиях, и когда в них накопилось достаточно много, вся наша артиллерия отработала и по ним — как я сказал, все эти лощины, овраги и обратные скаты холмов были нами заранее пристреляны. Особенно австрияки приуныли, когда наша разведка выяснила, куда они поставили пороховой обоз. Эта низина между тремя крутыми холмами тоже была нами пристреляна, так что наши пушкари ударили и туда. Мне очень понравилось, когда я увидел два поднимающихся грибовидных облака на местах мощных взрывов.
Осознав своё положение, оставшиеся офицеры злосчастного корпуса приняли решение уйти.
Я кушал вкуснейшую выпечку под великолепный кофе, причём делал это под музыку: меня посетил наш доктор, принёс свои новые творения. Сегодня у Карла Акакиевича образовалось свободное время, и он пришел ко мне за советом, принёс несколько своих песен. Вот я сижу, кушаю вкусное и слушаю приятное. Откровенно говоря, творчество лейтенанта Востроносова пока так себе, на слабенькую четвёрку. Да, песни написаны в подражание мне, но кто из нас не грешен, кто не подражал классикам? А я в эту эпоху самый что ни на есть классик: сам Моцарт прислал мне восторженное письмо, в котором с восхищением отзывался и об арии-кантилене, и о адажио, и о реквиемах, и об опере «Садко».
Впрочем, для этой эпохи его песни более чем хороши, о чём я и говорю млеющему от похвал доктору. Но одновременно уговариваю его не уходить в профессиональную музыку: да, он лично будет получать намного больше денег, причём намного легче, чем это у него получается сейчас, но ведь армия потеряет великолепного доктора. Последнее моё замечание, я вижу, просто бальзам на сердце нашего доктора.
— Что до выступлений и славы, дорогой Карл Акакиевич, то позвольте мне отсылать ваши творения в Университетскую типографию Санкт-Петербурга, где их будут печатать и продавать любителям музыки. Обещаю сделать благосклонный отзыв, и думаю, что первые ваши работы будут напечатаны вместе с моими произведениями. Так сказать, помощь известного автора своему талантливому собрату. Кстати, сейчас готовлю к публикации «Чардаш», а вместе с ним прозвучите и вы. А спустя время вы и сами будете помогать молодым и талантливым собратьям.
— Ах, Юрий Сергеевич, могу ли я поверить в такой счастливый оборот?
— Отчего же нет, дорогой Карл Акакиевич? Мне, так уж получилось, помог Павел Петрович ещё в бытность свою великим князем. Мы русские люди, должны друг другу помогать.
Тут раздался множественный топот копыт, и к моему шатру подскакал офицер, в сопровождении двух гусар:
— Ваше сиятельство, австрияки прислали парламентёра под белым флагом, просят нашего командующего.
— Именно просят, не требуют?
— Просят, причём едва ли не униженно.
— Кто конкретно?
— Оберст[7] фон Визенберг, а при нём два обер-офицера.
— Хорошо же, проси.
Спустя пять минут показались трое всадников, облаченных в форму инфантерии[8] австрийской армии, а при них десяток сипахов в качестве конвоя.
Оберст и его сопровождающие, один их которых держал белый флаг переговорщика, спустились с коней, и пошли ко мне. Оберст впереди, его ассистенты на полшага сзади. Я встал со стула и подошел к краю площадки, на которой стоял мой шатёр. Формально я продемонстрировал уважение к противнику, фактически же, я стоял на возвышении, примерно на полметра выше парламентёров.
Оберст, надо сказать, очень чутко увидел неравенство позиций, однако никакого ответного хода придумать не смог, потому начал переговоры. В сущности, его речь о человеколюбии и прочей муре меня не слишком тронула, я эту часть пропустил мимо ушей. Более внимательно я выслушал ту часть речи, где оберст говорил о предоставлении возможности его войскам собрать и похоронить убитых, и дать возможность оказать
