так чутьём. Потому к тебе болезни и не пристают.
— А что, болезнь от понимания зависит?
— А от чего ещё? Не всегда, но часто.
— Объясни, — попросил я.
— Да очень просто. Вот гложет человека какая-то забота, тревога. Ходит он, ходит, думает всё об одном. А потом — хлоп! И язва желудка.
— Интересно! Я думал, что язва от неправильного питания бывает.
— Питание способствует, конечно. Но сам посуди — правильное питание открыто не так давно. А до этого люди сплошь и рядом ели, что придётся. Но язвами и гастритами повально не болели.
— Ну, а простуда? — недоверчиво спросил я.
Трифон разгладил бороду.
— Ну, вот смотри. Бывают случаи, когда человек под лёд провалится зимой. Вымокнет, весь закоченеет. Но на чистом упорстве добирается до тепла и жилья. И хоть бы что ему! Спиртом разотрётся, внутрь примет, чтобы согреться, горячего поест — и утром как новенький. Слышал про такие случаи?
— Слышал, — ответил я, смутно припоминая что-то из Джека Лондона.
— Вот. А другой возле форточки постоит — утром насморк, температура, кашель. А почему?
— Почему? — спросил я, не желая гадать.
— А на работу ему идти неохота. Вот и даёт организму команду заболеть.
— Да ну, — недоверчиво сказал я. — Не может быть.
— Ты вот что пойми — болезнь, это сочетание внешних и внутренних причин. Силой воли болезнь не всегда можно отогнать, и не любую. Но если сдался, не борешься — тебя и простуда в гроб вгонит. Но хуже всего другое.
— А может быть что-то хуже?
— Может. Когда человеку внимания не хватает. Любви, заботы. Сам он себе это дать не может — ходит, мучается. Смотришь — заболел. И сразу его лаской, вниманием окружают. А человеку всё хуже и хуже. Не хочет он выздоравливать. Не притворяется, не специально. Само собой так получается. Больному ему лучше, чем здоровому.
— И что теперь? — сердито спросил я. — Не заботиться о больных, что ли?
— Да не о больных речь, а о тебе, — улыбаясь, сказал Трифон. — На себя примерь то, что я сказал, и не допускай слабости внутри. Тогда и болеть реже будешь. А если есть у тебя близкий человек — так заботься о нём, пока он здоров. Не жди, когда заболеет.
— А в этом что-то есть, — сказала Катя, вешая последнюю вязку грибов. — Я читала о чём-то подобном в медицинском журнале. Интересный человек этот твой Трифон. Надо будет с ним поговорить.
— Так давай завтра напросимся к нему на чай, — предложил я. — можем с утра и заглянуть.
— А где он живёт?
— Прямо в медпункте. Поставил в кабинете кровать, там и ночует.
— Странно.
Катя поёжилась, словно от холода.
— Ты же говорил, что у него жена и сын в Ленинграде. А он живёт здесь в медпункте, словно ему ничего больше и не надо. А до этого вообще в лесу жил.
— Странный, — согласился я. — Но Черёмуховке от этого только польза. А в Ленинград он недавно ездил — повидал жену и сына. Но ничего не рассказывал.
— Решено! — сказала Катя. — Завтра с утра идём в гости к Трифону.
Она взглянула на часы.
— Ой! Мы же ещё в клуб успеваем, на кино! Какой сегодня фильм?
— Не знаю, — улыбнулся я.
— Неважно! Быстро мой руки, и побежали! Я хочу веселиться!
В окно кто-то быстро забарабанил.
Я вздрогнул и всмотрелся в серые сумерки за окном.
— Тимка?
Это был один из тех мальчишек, которые притащили в деревню гранату.
Я махнул ему рукой, и он быстро забежал в дверь. Ввалился в кухню и, тяжело дыша, спросил:
— Фёдор Игнатьевич не у вас?
— Нет, — ответил я. — А что случилось?
— Степан Владимирович пошёл!
— Какой Степан Владимирович? Куда пошёл?
— Старик Худояров! Он с лета не вставал! А тут в клуб пришёл сам! Мне мать говорит — беги, отыщи Фёдора Игнатьевича, или кого-нибудь с машиной. Вдруг старику плохо станет совсем!
— Поехали, Андрей! — решительно сказала Катя. — Скорее!
Мы выскочили на улицу. На полдороге к калитке я вспомнил, что ключ от машины оставил на столе. Бегом вернулся. Катя уже нетерпеливо дёргала дверцу.
Я запрыгнул в машину, открыл Кате дверь, и едва она уселась — рванул с места.
Через две минуты мы были возле клуба.
У дверей толпился народ. Женщины негромко ахали:
— Надо же! Ведь поднял Трифон старика! Не зря через день к нему ходил.
— А что он делал? — спрашивала другая.
— Надо Катерину спросить. Она рассказывала, но очень непонятно. Вроде, сперва чаем старика поил каким-то, а потом начал с ним разговаривать. Часами возле кровати сидел и говорил негромко.
— А о чём говорил-то?
— Да не поняла Катерина. Она с кухни слушала, близко-то не подходила. Боялась помешать.
— Значит, разговоры помогли?
— Да какие разговоры?! Чай у него лечебный! Из лесных травок. А травки эти только Трифон и знает. Вот ими и отпоил старика.
— А я слышала — людям перед смертью легчает, бывает. Вот лежит человек, лежит. И не ест уже. А потом словно очнётся — и заговорит, и есть просит, и встать пробует. Родные только обрадуются, а на другой день — на тебе!
— Да тьфу, Наташка! Типун тебе на язык! Вечно такое выдумаешь, что слушать противно.
Мы с Катей пробились сквозь толпу, которая окружила старика. Степан Владимирович сидел на скамейке у самых дверей клуба. Отросшая белая щетина скрывала коричневые морщинистые щёки.
Катя наклонилась над стариком.
— Степан Владимирович! Зачем вы встали? Вам лежать надо. Давайте, мы вас домой отвезём.
— Нет, — слабо, но ясно ответил старик. — Не надо домой. Успею. Я сон видел.
— Какой сон, Степан Владимирович?
Катя встревоженно оглянулось. Наверное, ей показалось, что Худояров заговаривается.
— Сына я видел во сне, — ответил Степан Владимирович. — Живого.
По толпе прошёл шёпот.
— Сына, говорит, видел!
— Где?
— Во сне.
— Тише!
— Что сын-то сказал? — с жалостью в голосе спросила Марья Антоновна — жена председателя.
— Сказал «Живи, батя! Ещё хоть немного поживи — порадуйся!»
— Господи!
Марья Антоновна концом платка вытерла слезу с глаза.
—
