приниматься за работу в шесть часов, а вечером час ездить верхом.
Друзья беседовали до полуночи. Иоганн перебирал воспоминания старых времен, Отто слушал и со смесью отвращения и удовольствия видел, как разверстая темная бездна, в которую он только что заглянул, снова затягивается блестящей, радостно сверкающей поверхностью.
VI
На другой день Буркгардт ждал встречи с художником не без смущения. Он был уверен, что найдет друга изменившимся и вместо вчерашнего возбуждения наткнется на насмешливую холодность и прячущийся за враждебностью стыд. Вместо этого Иоганн встретил его с тихой серьезностью.
– Итак, ты завтра уезжаешь, – ласково сказал он. – Это хорошо, и я благодарю тебя за все. Я не забыл ничего из вчерашнего; нам надо еще поговорить.
Отто нерешительно согласился.
– Пожалуй; но мне не хотелось бы напрасно волновать тебя. Мы вчера, может быть, растревожили слишком многое. Зачем только мы ждали до последней минуты!
Они завтракали в мастерской.
– Нет, это хорошо, – решительно сказал Иоганн. – Очень хорошо. Я провел бессонную ночь и обдумал все еще раз. Да, ты растревожил многое, чуть ли не больше, чем я мог перенести. Ты должен принять во внимание, что все эти годы у меня не было никого, с кем я мог бы поговорить. Но теперь я должен произвести основательную чистку, иначе я, в самом деле, трус, каким ты меня вчера назвал.
– Тебе это было больно? Забудь, не вспоминай!
– Нет, я думаю, ты был почти прав. Мне хотелось бы сегодня провести с тобой хороший, радостный день; поедем после обеда кататься, я покажу тебе окрестности. Но прежде надо привести это дело в порядок. Вчера все это обрушилось на меня так внезапно, что я совсем растерялся. Но теперь я обдумал все. Мне кажется, теперь я понимаю, что ты хотел мне сказать.
Он говорил так спокойно и дружелюбно, что опасения Буркгардта рассеялись.
– Если ты меня понял, значит, все хорошо, и нам незачем начинать сначала. Ты рассказал мне, как все произошло и как обстоит теперь. Итак, ты не разводишься с женой и миришься со своей семейной жизнью и со всем своим теперешним положением только потому, что не хочешь расстаться с Пьером. Ведь это так?
– Да, именно так.
– Ну, а как ты себе представляешь дальнейшее? Мне кажется, ты вчера намекнул, что боишься потерять со временем и Пьера. Или нет?
Верагут горестно вздохнул и подпер лоб рукой, но ответил в том же тоне:
– Может быть, это и так. Это слабое место. По-твоему я должен отказаться от мальчика?
– Да, тысячу раз да! Он будет стоить тебе долгих лет борьбы с женой, которая навряд ли уступит его тебе.
– Это возможно. Но видишь ли, Отто, он – последнее, что у меня есть! Я сижу среди обломков, и если бы я сегодня умер, то, кроме тебя, по этому поводу взволновались бы самое большее несколько газетных писак. Я – нищий, но у меня есть этот ребенок, у меня все-таки еще есть это милое маленькое существо, для которого я могу жить и которое могу любить, для которого я страдаю и с которым забываюсь в хорошие минуты. Представь себе это хорошенько! И это я должен отдать!
– Это нелегко, Иоганн. Это дьявольски трудно! Но я не знаю другого пути. Смотри, ты не имеешь понятия о том, что делается на белом свете, ты зарылся в свою работу и не видишь ничего, кроме нее и своего неудачного брака. Сделай этот шаг и попробуй отбросить все, и ты вдруг увидишь, что мир снова ждет тебя с тысячью своих чудес. Ты с давних пор живешь с мертвецами и утратил связь с жизнью. Ты любишь Пьера, и, несомненно, он очаровательный ребенок; но ведь это еще не все. Отбрось на минуту все мягкие чувства и подумай, в самом ли деле ты нужен мальчику!
– Нужен ли я?..
– Да. То, что ты ему можешь дать – любовь, нежность, чувство, – все это вещи, в которых ребенок большею частью нуждается меньше, чем мы, старики, думаем. А зато ребенок растет в доме, где отец и мать едва разговаривают друг с другом, где они ревнуют его друг к другу! Он не воспитывается на примере здоровой, счастливой семейной жизни, он развит не по летам и вырастет чудаком. И в конце концов, прости, ведь в один прекрасный день ему все-таки придется выбрать между тобой и матерью. Неужели ты этого не видишь?
– Может быть, ты прав. Даже наверно прав. Но у меня здесь кончается мышление. Я люблю этого ребенка, и я цепляюсь за эту любовь, потому что уже давно не знаю другого тепла и света. Может быть, через несколько лет он бросит меня, может быть, обманет мои ожидания, может быть, даже возненавидит, как ненавидит Альберт, который в четырнадцать лет как-то бросил в меня столовым ножом. Но мне все-таки остается то, что эти несколько лет я смогу пробыть с ним и любить его, смогу брать его маленькие ручки в свои и слушать его звонкий, как у птички, голосок. Скажи: должен ли я отдать это? Должен ли я?
Буркгардт страдальчески повел плечами и наморщил лоб.
– Ты должен, Иоганн, – тихо сказал он. – Я думаю, что ты должен. Не непременно сегодня, но скоро. Ты должен бросить все, что у тебя есть, и смыть с себя свое прошлое, иначе ты никогда больше не сможешь смотреть на мир ясно и свободно. Делай, что хочешь, и, если ты не можешь сделать этого шага, оставайся здесь и продолжай эту жизнь – я и тогда не оставлю тебя, и ты всегда можешь рассчитывать на меня, ты это знаешь. Но мне было бы это очень жаль.
– Посоветуй мне! Я точно в потемках.
– Я посоветую тебе. Теперь июль; осенью я поеду обратно в Индию. Но прежде я еще раз заеду к тебе, и я надеюсь, что у тебя уже все будет готово к отъезду. Если твое решение будет уже принято, и ты скажешь да, тем лучше! Если же ты не сможешь решить окончательно, поезжай со мной на год, хоть на полгода, лишь бы вырваться из этой атмосферы. Ты можешь у меня писать и ездить верхом, можешь стрелять тигров или влюбляться в малаек – между ними есть хорошенькие, – главное то, что ты будешь далеко отсюда и сможешь испытать, не лучше ли жить так. Что ты об этом думаешь?
Художник слушал, закрыв глаза и покачивая своей большой взъерошенной головой с бледным
