с научной работой как таковой, а лишь с социальным престижем науки, в чем бы он ни выражался. Для третьих вообще интересная жизнь начиналась тогда, когда рабочий день прерывался для чаепития, а еще лучше – заканчивался. Так, эпоху 70-х будет описывать Р.М. Фрумкина [160, с. 119]. А так – В. Новиков:
«В нашей академической науке послесталинского и догорбачевского времени такая система сложилась: в каждом институте было, естественно, втайне презираемое официальное начальство – и в то же время существовала своя научная аристократия, не занимавшая руководящих должностей, но имевшая авторитет „по большому счету“, работавшая в основном на себя и лишь удостаивавшая институт своих редких посещений… Такие кадры не способны решить ничего. Это я об институте своем. Во-первых, почти все здесь отъявленные филоны: принципиальная стратегия абсолютного большинства моих коллег состоит в том, чтобы ходить в присутствие как можно реже, любую работу по возможности растягивать до черт знает какого года, остальное – тактика, порой довольно изощренная» [122, с. 121 – 122].
О 70-х с горечью будет вспоминать В.П. Григорьев:
«Отчетливо видны сегодня постыдное высокомерие „аппаратчиков“ и их „доверенных лиц“; их самодовольство, помноженное на страх перед начальством, перестраховку или бытовую трусость; то, как в келейной обстановке сохранялись и крепли административные методы „управления наукой“; как аргументы подменялись сакраментальными „несвоевременно“ и „нецелесообразно“; насколько ничтожны были „мотивы“ недопущения к читателю не только указанного сборника, но и других работ. Ради чего нарушались элементарные нормы, самые основы деятельности научного работника? Ради подавления ростков самоуправления. Кто заинтересован в нестабильности развития науки? Тот, кого страшат позиции внутренней независимости авторов. Зачем кандидату или доктору наук, уже санкционированному ВАКом, обращаться с рукописью работы, одобренной Ученым советом, за разрешением быть услышанным к далекому от исследовательских интересов автора монополисту-номенклатурщику, никак и ни перед кем не отвечающему за свой запрет?
Нам еще предстоит установить конкретный вклад многих лиц в сусловско-трапезниковское „лысенкование“ филологии. Только сейчас мы начинаем осознавать всю горечь „плодов“ от практически „нулевой“ по осмысленности, но запретительской по существу „языковой политики“ у наших управленцев – инструкторов от слова „инструкция“. Это касается не только барабанного боя по поводу „ста тридцати равноправных“ языков, но и диалектики категорий „национальное“ и „интернациональное“ или „нормативное“ и „творческое“ и т.д. Перестройка невозможна без всестороннего анализа и оценки как установочных „механизмов торможения“, так и личностных качеств отдельных управленческих „винтиков“ – от ничтожных геростратиков до лишенных подлинной независимости высоких „приводных ремней“».
Поэтому – в духе времени – следует называть и конкретные имена. Для работы автора за последние 30 – 35 лет более или менее зловещую роль сыграли следующие лица: В.В. Иванов (инструктор ЦК КПСС), Ф.П. Филин, П.А. Белов (сотрудник издательства «Наука»). Не вычисляю фамилию упомянутого Анонима и других анонимов, с которыми пришлось иметь дело позже. Но нельзя не назвать здесь и фамилии секретарей РК КПСС Юшина и Кащеенковой. Иных уж нет, иные – на пенсии, иные – далече «наверху». С горечью должен признать, что, с другой стороны, тяжелые минуты из-за «неоказания помощи» в погромных ситуациях пришлось пережить и при обращениях к В.В. Виноградову, одному из моих учителей, в 1967 г., к М.Б. Храпченко и Г.В. Степанову в 1976 – 1977 гг. Что уж вспоминать, как в 1971 г. партбюро Института под руководством Г.А. Богатовой обсуждало за спиной автора гнусный донос о том, что он якобы призывал к «суду над коммунистами»! [56, с. 3 – 6].
С таким багажом советская лингвистика вступила в эпоху 70-х. 29.07.1970 В.В. Бибихин запишет в свой дневник слова А.Ф. Лосева:
«Пятьдесят лет людям не давали заниматься филологией, так теперь много можно найти интересующихся?»
Потом добавит его слова о времени и людях:
«27.06.1970. Структурализм считает себя научным. Но то, чем он занимается, это блуд. Обозначим глагол буквой Г. существительное буквой С… и все! Шаумян среди них один толковый. Он читает курс „Логика науки“, у него все строго. Правда, в его отвлеченной логике почти нет ничего для языкознания. Иванов в науке ничто. Вот Макаев… Он знает. У армянского католикоса, когда он приехал для визита, спросили, как его представить. „Скажите только, что Макаев“. Этого было достаточно, его сразу впустили. Макаев холостяк, и безупречно умеет держаться. Хороший языковед еще Маковский, который занимается английским. Недавно он женился второй раз… А структуралисты? Иванов написал статью о санскрите в „Вопросах языкознания“. Там нашли больше 100 ошибок. Просили редакцию сказать об этом, хотя бы 5 – 6 примечаний дать, но те не стали: „Знаем, да что же делать?“. Был один француз, который тоже заметил. В науке Иванов ничто. Блуд один. Смеются все. Но вот когда его ударили, он теперь поправляется. В фольклор пошел…. Ревзин глава всех этих структуралистов. Так у него вообще ничего нет…Мельчук, Зализняк – это да. У них реальные труды по крайней мере. Добросовестные. Работают. Аверинцев? Он все время заикается. Не знаю, как он там говорит в университете. Не мои ли лекции пересказывает?… Вот вышла книга Успенского по типологии искусства. Над ней все смеются. Успенскому уже скоро сорок. Пора бы и сделать что-то <…>
(27.09.1971) Будагов настолько злопамятен, что даже сделал донос председателю экспертной комиссии. А так он вежливый. Но очень любит критиковать, поправлять. Когда однажды на факультете выступал кто-то – чуть ли не Зализняк или кто-то там из новых, – студенты вывесили большую афишу: „Такого-то числа выступает Зализняк!!!“ Будагов взбесился. Сорвал афишу, принес к декану, бил по курноске и говорил: „Это разве университет? Это цирк! Это плакатный метод!“ Он бунтовал две недели. Декан посмеялся. Плакат сняли сразу, но Будагов шумел недели две. Но он действительно много знает. Он все эти языки романские знает, прекрасно произносит. В научном отношении он человек солидный, а в смысле личного поведения вот каков <…>
15.06.1973. А.Ф. говорит о Бахтине: Бахтин сильно отстал. По мировоззрению он чрезвычайно отстал. Он не работник сегодняшнего дня, и он ничего не может сделать… <…> При Сталине они все пошли бы в тюрьму за безделье и пустоту. А при Хрущеве свобода вышла, пустоту проповедовать… <…> А знаешь, как карьеру сделал Степанов?[8] Он был придан переводчиком к Хрущеву от Министерства иностранных дел. Хрущев встречался с дипломатами, так Степанов блестяще переводил. Говорил раньше, чем те рот откроют. Хрущев его спрашивает потом: ты кто такой? – Я доцент, преподаватель французского языка. – А
