хотите думайте, но я вдруг почувствовал себя своим. Покупая жидкое мороженое, своего арабского уже не стеснялся. Чуть позже сам (!) поднял руку, поймал черного цвета такси да еще и объяснил шоферу, куда меня надо отвезти. Я останавливал прохожих и спрашивал их, как пройти на соседнюю улицу. Они отвечали, и я их понимал. Так по мелочам вклеивался в Каир, становился его частью, обращался с ним по-свойски.
Даже зашел в мечеть, что по дороге к Хан аль-Халили. Но не потому, что хотел помолиться, а потому, что туда шли одни мужчины… Войдя, я догадался, что они зашли омыться перед молитвой. Я же пришел совсем не за этим.
Два слова о знаменитом рынке Хан Халили. Это тебе не марыйская тикинка. Но как и на ней, на Хан Халили надо приходить, чтобы обязательно что-то купить. Неважно что, важен сам акт покупки. Торг на его уличках – театр, в которым ты и актер, и зритель. Ты и в зале, и на сцене.
Как «зритель» я покупал маме что-то с бирюзой, как «актер» – сидел за темным столиком с торговцем и пил густой сладкий кофе. Он сразу усек, что я пришел не глазеть, а покупать. Как будто следил, как я проходил мимо таких же лавочек, как замедлил шаг возле его магазинчика.
…Первая цена на серьги и толстое кольцо была заоблачной. Что это не более чем шутка, торговец не скрывал. Он рассматривал меня в упор и ждал реакции. Еще в Москве предупрежденный о местных торговых интригах, я назвал сумму, в десять раз меньшую. Начался торг, даже не торг, а общение. Я курил длинную светло-коричневую «нефертити», он – обыкновенную «клеопатру», такие в Москве в свое время продавались. Я понимал его арабский язык, он – мой. Он пару раз поправил мои грамматические ошибки, я растаял, но сдаваться не собирался.
Свою бирюзу я купил, надул он меня по-божески, и мы оба остались довольны друг другом. Спустя два месяца, шляясь по Хан Халили, я к нему заглянул просто так, попить кофе, торговец меня узнал. Мы сидели за тем же столиком, а он красиво торговался с худым в клетчатой рубашке немцем.
Такое количество золота, как виденное в Каире, я не встречал никогда. В СССР невозможно было представить золотых лавчонок, образовавших целые улицы. Наше золото сводилось к маминым серьгам и бабушкиному обручальному кольцу, которое она время от времени закладывала в ломбард. А тут целые улицы золота. А в кармане шуршат не переведенные в сертификаты фунты… Заглянул в магазинчик, на котором было написано «Шушани». Навстречу поднялся сам немолодой благообразный Шушани и разложил на прилавке деревянные дощечки с колечками, цепочками, кулонами и прочим развратом. Мое тогдашнее поведение можно назвать «молчанием ягнят». Шушани вынес и положил мне на ладонь перстень с пятиконечной рубиновой звездой. Как же захотелось обрести эту роскошь (зарплату только что выдали), и какое мужество потребовалось, чтобы отвернуться от перстня, сказать ма’а ас-салаяма[15]. Куда бы сейчас я дел этот перстень с близкой по размеру к кремлевской звездой?
Каир обаятелен своей безудержной бестолковостью. Он как муравейник. В нем нет главного центра притяжения. Ни про Токио, ни про Тегеран, ни про Дели, ни даже про Стамбул такого не скажешь. В этих тоже необъятных городах присутствует какая-то регламентация, скрытый порядок. От сутолочности Каира дико устаешь, но к ней привыкаешь, как к наркотику.
Когда перечисляют каирские достопримечательности, то чуть ли ни всегда первой называют пирамиды. Это неправильно. Во всех туристических справочниках расположенные неподалеку от города в Гизе, эти громоздкие, бессмысленные сооружения на самом деле «прицеплены» к Каиру. Так же, как не к ночи будь помянут, Сфинкс.
На самом деле они – другая искусственная, по-своему даже злая цивилизация, жестко описанная в знаменитом ефремовском шедевре «На краю Ойкумены». Тяжелые глыбы, из которых сложены фараоновские мавзолеи, чужды Каиру, так же как древнеегипетские иероглифы – арабскому языку.
Но все же быть в Каире и не заехать в Гизу нельзя. Это даже невежливо. И как-то ночью мы с Леонтием эти монументальные усыпальницы посетили.
Все началось как обычно. Вечером в Мадинат-Насре приняли немножко желтоватого спирта, запили пивом Stella, потом закусили, потом опять выпили и опять закусили. Потом перешли на неизвестно зачем купленное виски. Было уже за полночь, когда, наговорившись о постылой работе, мы перешли к проблемам истории и культуры. Тут-то и вспомнили о пирамидах.
Решение посетить «музей под открытым небом» было принято немедленно и единогласно. Такси, к счастью (или к несчастью), оказалось возле подъезда, и мы отправились в путь. Миновав не такой буйный, как днем, Каир, выгрузились около темных груд камней. Нас немедленно окружили гиды и верблюды.
Отогнать экскурсоводов и верблюдов не получилось, несмотря на то что я прокричал что-то невразумительное на арабском языке. Те тотчас определили наше гражданство и принялись взывать к нам по-русски. Спирт со «Стеллой» и виски сработали, и я попытался вскарабкаться наверх. Добраться до вершины не получилось – Леонтий не пустил. Зато потащил меня к Сфинксу. Вы стояли ночью между Сфинксовых лап? Мы – стояли.
Сфинкс могуч, и об этом знают все. Глядеть снизу на его большую умную голову жутковато. Если смотреть слишком долго, то может показаться, что он сейчас заговорит.
Между лапами животного (а как его еще называть) обнаружился люк, и специалист по САУ в него полез. Это не легенда. Это – быль. Леонтий ухнул вниз, а несчастный переводчик потом его оттуда доставал, протянув дрожащую руку.
Из-под Сфинкса мы вернулись довольные и счастливые, хотя, возможно, и не совсем протрезвевшие. На последующей практической работе ночь под Сфинксом не отразилась. Повторяю, дело было не в Каире, а на пирамидах, которые к моему Каиру отношения не имеют.
Вот такое было «приключение».
Случались приключения и без кавычек.
Например, застряли мы в лифте с коллегой, переводчиком Юрой Филатовым. Ерунда, конечно, но застряли-то из-за воздушной тревоги – может, учебной, а может, вражеской самолет действительно пролетал неподалеку. Сначала было весело, потом стало жарко. Потом стало еще жарче. Мы разделись до трусов. Но не испугались – верили, что все образумятся и всё образуется. В итоге всё и образовалось – и лифт поехал. Но при воздушной тревоге советую спускаться по лестнице. Как при пожаре.
Кроме чужой для Каира Гизы есть в нем и другой самобытный район – Гелиополис, Маср аль-Гадида (новый Каир). Тогда я еще не видел Парижа, но если бы видел, то назвал бы Маср аль-Гадиду парижским Каиром или каирским Парижем.
В Гелиополисе можно было обойтись без арабского с его двойственным числом. Там я не ощущал себя переводчиком. Там можно было говорить на французском. Зато теперь во французском Париже без арабского не обойтись. На Монмартре он стал национальным языком.
Гелиополис – христианский кусочек Каира. Большинство тамошних христиан – копты. Есть марониты. Иногда я захаживал в церковь Святого Маруна. При входе надпись на французском: «Пусть те, у кого есть, дадут его тем, у кого нет». Кто же с этим спорит! Пять колонн, мозаичные желто-голубые окна. В храме всегда было пустынно и солнечно. В такие пестрые храмы не ходят, а заходят.
Прошу прощения за странное сопоставление, но что в католических, что в православных храмах слишком пестро, многое отвлекает от веры, а вот у протестантов – излишне холодно, отстраненно, что ли. Но это другая тема.
Раз в неделю, поужинав в малюсеньком и чистом кафе жареной печенкой, я отправлялся в кинотеатр «Паллас» или в «Нормандию» и смотрел кино. В перерыве звучали французские, в крайнем случае на английском языке песни, разносили колу. Иногда над открытым залом в темном небе пролетал с мягким гулом самолет.
У входа в «Нормандию» сидела пара нищих. Один из них, безногий, постоянно повторял, что он герой войны 1956 года. Такая война действительно была. В том году президент Насер национализировал Суэцкий канал, за что в ноябре получил удар от Израиля,
