с прошедшим… Писарев и Добролюбов перевернули вверх дном все мои мечты и убеждения. Я знаю, что ничего еще нет во мне основательного, твердого, но зачатки чего-то уже есть… Явится новая жизнь, явится новое сознание, новые стремления и мечты…»
Важное место в дневниках Фурманова 1910—1912 годов занимают его первые литературные опыты, первые стихи, еще далеко не совершенные, еще слабые и идейно и художественно, но, несомненно, характеризующие стремление юноши вырваться из маленького душного мирка, стремления, навеянные великими революционными демократами.
«Человек только тогда истинно высок, — писал Фурманов (1910 г.), — когда, свято исполняя обязанности человека и гражданина, он кладет все свое достояние, материальное и духовное, исключительно на благо — общественное…»
1912 год. Столица. Московский университет. Об этом университете давно мечтал Фурманов. Поступление в университет рисовалось ему выходом в большой, многообразный, интересный и сложный мир. Однако быстро пришло разочарование. Он видит здесь ту же казенщину, бюрократизм, тот же душный мир, из которого он стремился вырваться. Царские чиновники изгоняют из университета всякое свободное слово, увольняют лучших профессоров. Многие студенты высылаются из Москвы. Фурманов записывает в своем дневнике:
«Значит, все… все так? Так что же это за храм науки? Я думал, что это моя больная душа заныла, раны мои заныли и обрушились всей тяжестью на бедный университет… Ошибся я!.. Всем тяжело!.. Тюрьма, а не храм».
Разочарование в университете связано у Фурманова с его не осознанным еще протестом против царизма, против всей гнетущей обстановки николаевской реакции довоенных лет.
Он все время ищет верного пути. С большим интересом приглядывается к событиям, происходящим в литературе. Волнует его знаменитое письмо Алексея Максимовича Горького в редакцию «Русского слова» (1912 г.). Горький протестует против постановки на сцене Художественного театра инсценировки «Бесов». Резкие и справедливые слова Горького о Достоевском помогают Фурманову понять собственный, еще не осознанный протест против «достоевщины», против всего, что казалось ему чуждым в творчестве великого писателя. Об этом думает Фурманов много и напряженно. Это связано с пересмотром многих старых привязанностей, с органическим неприятием всего упадочного, болезненного, декадентского. Может быть, именно в эти ранние годы раздумий рождается у Фурманова та ненависть к декадентству, которая была типична для него в более поздние литературные годы.
Кстати говоря, еще в 1910 году, в Кинешме, он резко осудил известный роман Арцыбашева «Санин».
«Сальность, цинизм, сладострастие, да, пожалуй, кутеж и бесшабашность, беспринципность — вот характерные черты этого декадентского героя».
В стихах, опубликованных только на страницах дневника, он пытается выразить свое литературное credo:
Но кипит в душе презрение и злоба
На стихи унынья, рабства и тоски,
Где живые люди сами ищут гроба,
Молятся на холод гробовой доски.
Эти дети мрака, дети подземелья
С гимнами бессилью и могильной мгле, —
Взросшие без солнца, света и веселья,
И не им царить на солнечной земле.
Фурманов решительно отвергает и философию и литературу, связанную с мистикой, с упадком, с безверием.
«Лучшие умы не глумились над человеком, — пишет он. — Они страдали и своими страданиями прокладывали и указывали путь, или они любили и показывали, как надо любить, — таковы Толстой, Достоевский, Горький и Тургенев».
Жизнерадостность и вера в будущее никогда не покидают его. Ему нужно найти путь к людям борьбы, путь к революции. Он мечтает о большом, настоящем деле. Он мечтает о новой, лучшей жизни. Он записывает в свой дневник:
«Кажется, столько во мне этой силы теперь, что все страдания, все муки, все тяжести — все могу перебороть. Только чтобы сказать и говорить себе поминутно: «Я существую в муках, в пытке, но я вижу солнце, я знаю, что надежда на лучшую жизнь меня не обманет. Бороться — значит жить».
Еще только мечтая о будущем своем литературном труде, он рисует его себе как труд, органически связанный с народом.
«Пойду по народу, не «в народ», а по народу: есть страстное желание пережить как можно больше чужих жизней, чтоб знать жизнь мира…» (1912 г.)
Будущее творчество свое он определяет только как творчество реалистическое.
«Реалистом быть — дело великое и полезное». «Писать буду, может быть, и по-старому возвышенно, но прежде всего постараюсь быть искренне правдивым и не преувеличенно чувствительным…»
Естественно, что стремление это к реализму сочеталось у Фурманова с резко отрицательным отношением к декадансу, в какие бы формы он ни рядился.
«Выходки и требования «свободы» наших футуристов, кубистов, эгоякобинцев и вообще названных новаторов жизни напоминают мне дикую, неудержную форму требований и самообличений Ипполитова кружка (очевидно, кружок Ипполита Терентьева из романа Достоевского «Идиот». — А. И.) зеленой молодежи, бродившей не на дрожжах, а на чем-то искусственном и фальшивом…»
Еще в 1913 году, еще задолго до «Чапаева» и «Мятежа», двадцатилетний Фурманов утверждал, что искусство призвано вдохновлять людей, способствовать росту сил, направлять эти силы на борьбу за лучшую жизнь. Борясь за вечный идеал, «никогда не должно терять из виду и земного идеала, цели, чисто человеческих житейских поисков и желаний…»
Он утверждал, что поэт, бесцеремонно третирующий окружающую жизнь, — не член общества, у него нет гуманизма в душе, его отличает «сатанински-невозмутимый» эгоизм. В период общественных бедствий и драматических событий такие поэты могут бренчать о красоте природы, о прелестях любви и т. д.,
«…потому что петь (об этом) оказывается безопаснее и спокойнее, а под прикрытием высокого идеала, под идеей бесконечного поклонения своему богу — это ведь и извинительно, прощается… Мы говорим о ценности художника помимо ценности вообще, — и для данного времени… То творчество ценнее и выше, которое помимо вечного ответило и насущному». (Курсив мой. — А. И.)
Он утверждал, что все гениальные писатели были кровно связаны с жизнью своего народа, а их творения тем и значительны, что правильнее и глубже отразили жизнь своей эпохи.
«Жизнь настолько полна и разнообразна, что невозможно петь обо всем, что придет на ум, надо выбирать только ценное… «Искусства для искусства» нет, есть только искусство для жизни». (Курсив мой. — А. И.)
Эти мысли Фурманова целиком совпадали с его конкретным анализом произведений классиков реализма, в частности произведений столь высоко ценимого им Льва Толстого.
«Толстой требует, вернее желает, чтобы жизни давали ход, не опутывали ее, не раздражались ее мелочами…»
Все это не случайные, мимоходом высказанные мысли. Это — программа. Кодекс морали и эстетики.
«Искусство для искусства» — абстракция, удаленность, мертвый мир, самодовлеющая
