все дальше и дальше, будто просто хотел проверить искусство английских часовщиков, их изобретательность и технические умения и теперь потерял интерес и к ходу работы, и к ее результату.
Так ведь и Абигайл порой наскучивал танец жужжащего волчка слоновой кости? Легонько ткнув пальчиком, она вводила его в штопор, а потом просто отворачивалась к другой игрушке и принималась за новую игру, тогда как волчок падал где-то за пределом ее поля зрения или кошка загоняла его в темный угол.
Цзян тоже не знал, следил ли император за продвижением работ над серебряным кораблем. Ведь отчитывался он лишь перед одним из мандаринов, тот записывал услышанное и передавал наверх, а оттуда передавали в еще более высокие инстанции, где все это, вероятно, архивировали, а в конце концов забывали.
Как же назойливы, как навязчивы были в сравнении с этим лондонские и манчестерские посланцы заказчиков из высшей знати, а не то и сами заказчики, когда еженедельно, а в особых случаях и ежедневно являлись в мастерские, дабы убедиться, что Кокс не отдает предпочтения, скажем, более влиятельному сопернику и не занимается в первую очередь его заказом.
Но здесь — тишина. Ни расспросов. Ни посланцев. Ни ревнивых визитов. Вообще никаких визитов.
Ни Кокс, ни Цзян, которому английские гости начали не доверять и втайне заподозрили, что, несмотря на свое дружелюбное усердие, он вовсе не доверенное лицо, а на самом деле соглядатай на службе тайной канцелярии, — ни Кокс, ни Цзян не получали никаких вестей или хотя бы намека из окружения императора.
Вот почему первая весточка, проникшая из табуированных зон Пурпурного города в мастерскую, сначала показалась объяснением императорского молчания и безразличия, а был это тревожный слух.
Мол, Всемогущий лежит на одре болезни и, вопреки совету лейб-лекарей, пользуют его тибетские целители, чумазые шаманы, чьи заклинания, трещотки и горькое питье превращают недуг чуть ли не в таинственное театральное представление, однако облегчения это не приносит, а тем паче не исцеляет.
Это слух, сказал Цзян, всего-навсего слух из Павильона Небесного Спокойствия. Но как неуверенно и каким тоном Цзян произнес слова одр болезни, а на вопрос Мерлина повторил эти два слова чуть ли не запинаясь, — Кокс предположил, что истинный перевод гласил: смертный одр.
Владыка Десяти Тысяч Лет, Всемогущий Цяньлун, желавший измерить бег человеческой жизни с его переменчивыми скоростями от рождения до смерти, от любовного гнездышка до эшафота, утратил власть над тысячелетиями, быть может, в горячке, а быть может, по причине заговора, и покинет подвластный ему мир уже в ближайшие дни, а то и часы, возможно, в этот самый миг безнадежно сражается с временем на роскошном одре и под сенью гвардии, которая не в состоянии удержать его и защитить.
7 Линчи, Наказание
Всего-навсего слух... то был действительно всего-навсего слух, выдумка (!), что Недосягаемый, Непобедимый страдал горячкой или иной слабостью, а уж тем более боролся за свою жизнь.
Повелитель Времени, гласил составленный его мандаринами циркуляр, который перед раздачею зачитали вслух выстроившимся длинными шеренгами придворным со ступеней Павильона Земной Гармонии, а в переводе Цзяна вручили и английским гостям, Владыка Десяти Тысяч Лет в аллергическом приступе реагировал на споры грибов из тибетского высокогорья током слез и жжением в глазах. Вот почему он не мог ни читать, ни составлять документы, а равно и свои сладкозвучные стихи, декламацией коих скрашивал тишину самых ранних утренних часов. Двое тибетских целителей за один вечер избавили Владыку Горизонтов от докучливых, но безобидных недомоганий посредством отвара из ягод алоэ, тертых семян шиповника и дождевой травы — посредством питья, рецепт коего будет в ближайшие дни на благо народу прибит к Северным воротам Пурпурного города.
Итак, император был здоров. Писал, читал, смеялся и шептал или напевал в тишине утренних часов свои стихи, а непогрешимые его судьи приговорили к смерти распространителей слуха, двух ревнивых придворных лекарей. Те дерзнули усомниться в решении своего верховного повелителя, который пожелал, чтобы тибетский недуг тибетцы же и исцелили.
Опрос девяти свидетелей доказал, что оба лекаря — хирург и окулист — по меньшей мере на двух консилиумах утверждали, что лхасские шаманы сведут в могилу даже бессмертного и своим мутным зельем и гнилостными экстрактами либо ослепят императора, либо причинят ему иной непоправимый вред, более того, утверждали, что Высочайший поддался на уговоры варваров-шарлатанов. Будто Возвышенного можно ввести в заблуждение, обмануть, как случайных покупателей на любой ярмарке.
Верховный суд уже через три часа разбирательства вынес приговор и определил меру наказания: в первый день после праздника Больших снегов лжецы примут линчи, сиречь ползучую смерть. Привязанные к столбам, они будут стоять лицом к лицу и смотреть, как раз за разом одному причиняют то, что другому предстоит в следующий миг.
Сначала палач ножницами срежет им левый, потом правый сосок, затем — ножом — всю грудь, затем мышцы ног, сперва бедренные, затем икроножные, узкими лентами, пока под струящейся кровью не завиднеются кости. Затем в пропитанные кровью опилки упадет плоть плеч и предплечий, в конце концов лжецы станут походить на окровавленные, кричащие скелеты, на призраков, в каковые их превратил не палач, а только собственная их ложь.
И только когда каждый из приговоренных увидит муки другого и следом тотчас испытает их сам, да-да, увидит и испытает все, что можно увидеть и испытать, не умерев... только тогда им выколют глаза железным шипом, смоченным в соляной кислоте, дабы жалкий остаток их жизни прошел в кромешном мраке.
По истечении предписанного законом и отмеренного водяными часами срока палач обезглавит проклятых, но не мечом, а ножом, которым работал до сих пор, и насадит головы на копья. Двадцать один день эти копья останутся воткнуты возле высокоструйного фонтана у Биржевых ворот, в назидание всем лжецам, а равно и тем торговцам ценными бумагами, что уже рассчитывали на смену власти и, скупая продовольствие, взвинтили цены на рис, чай и зерно.
Осаждаемые тучами стервятников и роями проснувшихся от зимней спячки мух, эти головы будут каждому, кто на бирже, в банках и торговых домах занимался антинародными мошенническими сделками, напоминать о том, что в следующий раз кормом для вороны, запускающей клюв в пустые глазницы, может стать его собственная голова.
Чтобы вопли приговоренных не нарушали безмятежный, от снега казавшийся еще более глубоким покой Пурпурного города — об этом тоже объявили и придворным, и английским гостям, — казнь состоится вдали от дворцов Пурпурного города, на помосте, именуемом Демонской баррикадой. В тревожные времена
