поднимались кверху и были чисто вымыты потоком последнего дождя. Над ними топорщились и провисали толстые чешуйчатые корни. Стволы молодых кленов и дубов, стройные, гладкие, без сучьев, высоко поднимали бледно-зеленые кроны. Пронизывая листья, свет в овраге становился тоже бледно-зеленым.
Карабкаясь с камня на камень, то подлезая под корни, то перешагивая их, они поднимались все выше.
— Борис, ты любишь меня? — вдруг, обернувшись к Борису, спросила Инна. Она стояла на большом камне и сверху насмешливо смотрела на Бориса.
Он споткнулся от неожиданности. Любит ли он? Нет, не любит.
— Нет, — сказал он.
— Я знаю… Хорошо, что ты сказал правду… Смотри-ка, ящерица.
Прижавшись к камню, на них смотрела изумрудная ящерица. Чутко растопырив кривые лапки, она смотрела внимательными, бессмысленными глазками и ровно дышала.
Борис шевельнулся — ящерица сорвалась с места и пропала в камнях.
— Ты обиделась на меня? — спросил он.
— Нет. Свернем лучше в лес. Мне надоело лазать по этим камням.
Под деревьями скопилось много сухих листьев, они шуршали и мягко пружинили. Между стволами росли спутанные колючие кусты. Инна отчаянно продиралась сквозь них. Он послушно лез за ней, ловя и сдерживая отхлестывающие ветки. Настроение у него вдруг изменилось. Он уже не чувствовал себя свободно и радостно. Где-то внутри появился противный страх перед Инной, перед тем, чего он сам вроде бы хотел раньше. Будто совсем иначе кто-то распорядился в нем.
— Куда ты лезешь? — грубо спросил он.
— На поляну, — ответила она.
И действительно, они вырвались на небольшую светлую поляну. В окно между деревьев смотрело небо, сверкали белые облака, деревья шумели верхами, и в ветвях, вспархивая, возились птицы.
Разгоряченная, поцарапанная ветками, Инна повалилась на мох, закинув руки за голову.
— Иди сюда, — позвала она.
Борис стоял мрачный и напряженный. Кровь медленно приливала к ушам, к шее. Он отодрал от ствола ветку, неловко вынул нож из кармана и стал зло и сильно строгать дерево. Его сжала спазма стыда и страха.
Сколько раз потом, вспоминая эти минуты, Борис останавливался на ходу, садился ночью в постели.
— Пошли… — сказал он. Он отбросил недоструганную ветку и, повернувшись, стал продираться обратно к оврагу.
…Григорий был недоволен. Сидя на корточках у горящего примуса, он пытливо взглянул на Инну, мельком на Бориса и опять принялся помешивать ложкой в кастрюле. Они опоздали, и вид у них был подозрительно виноватый и натянутый.
После обеда Борис взял этюдник и ушел из лагеря. Несколько раз он пристраивался писать, но ничего не получалось, и он решил побродить по полям.
Возвращался он лесом и долго блуждал, натыкаясь на завалы камней, овраги и сухие колючие кусты.
Наконец солнце село, стало темнеть.
Было уже совсем темно, когда, идя по берегу ручья, уставший, успокоившийся, он услышал шум водопада.
«Ничего, — думал он, — она простит мне… Не сегодня-завтра неловкость пройдет… Подберусь незаметно к палатке и лягу спать, — решил он. — Пусть поволнуется».
Пройдя мимо шумевшего в темноте водопада, он стал подниматься к лагерю. Сперва на менее темном, чем холм, небе появились черные треугольники ближайших палаток — его и Ивана, потом освещенная изнутри, как фонарик, палатка Инны. «Читает», — подумал он и, стараясь тише дышать, осторожно перешагивая через шнуры-растяжки, зашел в свою палатку.
Но Инна не читала. Опершись локтем на подушку, другой рукой прикрывая глаза от свечи, она говорила что-то Григорию, сидящему на корточках у входа в палатку. Его стриженая, упрямая голова заслоняла свечу от Бориса и отбрасывала на траву огромную, сливающуюся с темнотой тень.
Григорий потянулся к свече, но Инна отстранила его руку, и Борису показалось, что она улыбается Григорию так же, как вчера в рабочей палатке улыбалась ему, Борису.
Борис осторожно опустил этюдник на землю. Григорий, видимо, уговаривал Инну, потом неожиданно наклонился, дунул на свечу и в темноте полез к ней в палатку.
Борис хотел громко сказать, что он здесь, рядом, но почему-то молчал и, сжав кулаки, напрягая глаза, следил за черным входом в палатку. Слышна была возня внутри палатки, потом опустился полог, и стало тихо.
Борис, наверно, мог бы сейчас, как взбесившийся носорог, рвануться к той палатке, опрокинуть ее. Он весь похолодел от жгучей обиды.
«Вытащить его и избить! — мелькнуло в голове Бориса. — И ее тоже…»
Но, к счастью, он рванулся в сторону, вниз, в темноту, с радостной злобой думая о том, что может споткнуться и свернуть себе шею…
Долго бродил он по спящим холмам. Взошла луна. Он подошел к источнику и напился холодной, поблескивающей в лунном свете воды.
Луна поднималась все выше. Тускло светилась дорога. От столбов, от белого каменного креста над источником легли черные тени. Листья растений укрывали землю от лунного света, и между стеблями пряталась темнота. Огромные, молчаливые, освещенные голубым светом, спали холмы.
Борис возвратился в лагерь.
Он лежал в палатке не засыпая. В треугольнике над головой он видел ночное небо. Бездонно далекая розовая звездочка то потухала, то разгоралась. И непонятно было, смеется она над ним или жалеет. А снаружи в палатку постукивала и царапалась, качаясь под ветром, сухая трава. Он лежал, смотрел и прислушивался.
7
Бумага в альбоме была настоящая ватманская. Переплетен альбом в крепкий картон, оклеенный грубоватым серым полотном, с удобными клапанами и завязками. Альбом толстый, старый, добротный, замусоленный запачканными в красках пальцами, графитной пыльцой и тушью. Все смешано, перепутано в альбоме, заполнялся он не по порядку, а так, где откроется под горячую руку.
Рисовал Борис в альбоме простым и итальянским карандашом, иногда растирал карандашную линию пальцем, иногда подцвечивал рисунки акварелью — одним мазком, чтобы знать, какого цвета лист, цветок, небо… Некоторые листы были заполнены беглыми набросками обнаженных фигур в разных ракурсах и движениях, иногда
