вас: «История опирается прежде всего на факты и документы. Конечно, ее интерпретация зависит от того мировоззрения, через которое пропускается исторический факт». Вопрос колоссальной важности и сложности. Когда я занимался историей событий 1917 года, я вдруг обнаружил великое множество интерпретаций, я насобирал двенадцать. А мой гость в студии назвал тринадцатую. Тринадцать правд же не бывает, бывает одна.
Владимир Владимирович Путин недавно рассказал, что, пролистав учебники истории для учащихся, с изумлением обнаружил, что там написано совершенно не то, что нужно знать нашим детям. Если бы вам народ доверил рекомендовать, как осветить события 1917 года, что бы вы порекомендовали?
— Русскому сознанию, особенно русской интеллигенции, да еще той интеллигенции, которая выродилась в конце XX века в образованщину, свойственен радикализм, отрицание традиционных устоев. По иронии это прежде всего пронизало именно образованный слой. Но факты развития России, семимильных шагов в преодолении отсталости, в модернизации говорили как раз об обратном. Не только не нужны никакие революции, а, наоборот, нужны столыпинские реформы, хотя и они шли с трудом. Но они же шли без слома православного представления о праведности, об этике, об экономике.
По строительству железных дорог, по книгопечатанию мы сравнялись перед Первой мировой войной с Германией. По числу студентов на душу населения стали уступать только ей же. Дай нам двадцать лет, мы бы оторвались от всего остального мира больше, чем Америка оторвалась от всего остального мира в результате двух мировых войн. Потому что нам даже не надо было соперничать за рынки сбыта, как Англии и Германии в Первой мировой войне, там были серьезные противоречия. А перед нами был свой, не освоенный еще рынок, который сравним по масштабам потенциально с общемировым.
Но нужно было это остановить. Здесь стечение многих обстоятельств. Но иногда стоит дойти до точки невозврата, и события начинают катиться сами по себе. Это было в 1991 году, в 1990-м, когда у Горбачева все уже из рук вываливалось. Началась борьба за власть. И уже фактически превращение СССР в договорное сообщество, а в мире нет успешных договорных сообществ и даже конфедераций. Либо они распадаются, либо они превращаются в подлинную федерацию.
Еще в XIX веке в сознании интеллигенции укоренилось, что во всем виновато самодержавие, что оно не соответствует современности. И эти идеалы прогресса, причем калька с Запада, которая вообще вот так абстрактно не применима в любой другой стране, это везде имеет свои особенности, — они разорвали все связи. И дальше рухнуло.
Самое страшное — это утро после революции. Интеллигенция в ужасе отшатывается от содеянного. Дальше нужно собрать все фрагментированное, прекратить кровавый хаос, ведь нельзя доехать из одной точки страны в другую, чтобы тебя не ограбили, не убили.
Хочу напомнить, что в годы Великой смуты XVII века народ был верующий, он сам собрал ополчение, это же уникально в истории. Если вы прочтете воззвание Минина, вы удивитесь, что он был гражданином за 150 лет до того, как этот термин возник во французской политической культуре. Он говорит не о короле. А на Западе в это время только верность королю. Он говорит об Отечестве, о государстве, о церкви, о вере. Жизнь-живот отдадим, жен, детей заложим, чтобы спасти наше государство. Это вообще уникально, это немыслимо в устах ни одного даже героического вельможи, вставшего на защиту короля в 1612 году.
И народ восстановил тогда русскую государственность. Он шел и после себя оставлял прообразы современных комитетов Госдумы по безопасности, по налогам и сборам. Они собирали, ставили охрану, говорили, сколько надо поборов брать, чтобы все это обеспечить. Они восстанавливали, шаг за шагом, управительные функции государства. А потом избрали царя, и — «миром правит Бог», успокоились и удалились восвояси. Ибо «миром правит Бог». Но там, где главное было восстановить православное государство, народ проявил себя очень активно, а совсем не варварски — с равнодушием и рабской покорностью.
А вот в 1917 году ничего этого уже не было, к сожалению. Вы знаете, какая была пропаганда? Наш фонд напечатал сборник документов к столетию революции. В том числе карикатуры, которые печатались открыто. Говорят: нет свободы, полицейское государство. Простите, но в 1905 году явился Гельфанд-Парвус из-за границы — его фотографии давно были известны — делать русскую революцию. Ленин вообще к шапочному разбору потом приехал, он же в эмиграции все время был. И они с Троцким и Дейчем организовали «Рабочую газету» по копейке. Я читала полицейский документ, как Парвус границу проходил. Не задержали! Он в цюрихских и бернских газетах печатался. Он был хорошо известен, и фотографии давно уже существовали. Вообще никакого полицейского государства.
В итоге, когда их арестовали, накормили предварительно завтраком в кафе, сделали прекрасные фотографии в тюрьме и отправили исследовать тюремную библиотеку. Потом они бежали по дороге в ссылку, в Туруханский уезд Енисейской губернии. На первом же полустанке Дейч попросил в привокзальном буфете купить что-то, значит, денежки не отняли у них, и тут же сбежал. На третий день Гельфанд, подпоив конвоира, тоже сбежал в крестьянском платье, вернулся в центр. Нагло устроился в гостинице, даже не на тайной квартире, поменяв себе паспорт. И уехал, чтобы никогда больше не возвращаться.
И это вот полицейское государство? Оно полицейским считалось у нас по чеховскому «Держиморде». Потому что обращение неравное было к людям разного сословия. Мальчишка-дворянин лакею мог сказать: «Захар, пойди прочь». Невозможно это представить сейчас. И вот эти карикатуры — это политтехнологии — уже были тогда, церковь и священники изображались как попы-мироеды, жирные, с отвратительными рожами. Военные — предатели, неизвестно за что воюют.
Царская семья, все эти жуткие россказни о том, что государыня — шпионка. Совершалась десакрализация истории и власти, так же как во Франции в так называемую Великую французскую революцию.
Начиная с Радищева росло влияние Запада, французское влияние, идей Просвещения: Вольтер, Мабли, Мирабо. Но там почему-то, несмотря на то что Вольтер насмехался и над Богом, и над религией, и над национальным, к скепсису приучал, вот в эти «скрижали завета» французской революции антинациональные крайности не вошли. У французов быстро Наполеон преобразовал революционный пафос в завоевательный, что его и сгубило в конечном итоге. Но был восстановлен мотив величия Франции.
В России тех времен некий скепсис и низкопоклонство перед Францией еще не соединились с атеистическим, антирелигиозным пафосом. К середине XIX века начинается спор не только славянофилов и западников. Кстати, многие западники были и верующими, более того, охранителями. Катков, признанный западник, он же был охранитель и гораздо более консервативен в политических воззрениях,
