попятился и плюхнулся в кресло, в котором только что сидел Шрайтер.
Мартин Грегор был ошеломлен. Это над ним, каменотесом, который не один год жарился на солнце и мок под дождем, которого даже работа не в состоянии была согнуть, сейчас издевались, как над мальчишкой. Мартин провел рукой по лицу. Перед глазами маячила какая-то тень. Царивший кругом полумрак время от времени разрезал язычок пламени свечи. С каким удовольствием прошелся бы Мартин дубинкой вдоль спины священника, не сдержавшего своего слова, а заодно и Шрайтера, этого выскочки из кучеров. Мартин осмотрелся в полутьме, медленно поднялся из кресла, потянулся, засунул руки в карманы брюк.
Неуверенной и какой-то беспомощной походкой, будто после длительной болезни, он направился к двери. Его никто не остановил. Закрыв за собой дверь, Мартин Грегор прислушался. Его не преследовали. Грегор тяжело вздохнул, посмотрел на свои мозолистые руки. Его охватила злость, что этими кулаками он не прошелся по физиономии Шрайтера. Затем он медленно спустился по лестнице и вышел во двор. Оказавшись на улице, вдохнул свежий воздух и припустился бежать. Он мчался по городу как угорелый, безошибочно ориентируясь в лабиринте улиц, выбирая самый кратчайший путь. Наконец добрался до дому, постучал в дверь. Вошел в комнату и, ни слова не говоря жене, обессиленный, опустился на узкий диванчик и закрыл глаза.
Он слышал, как жена бубнила себе что-то под нос. И хотя она говорила очень тихо, он отчетливо разобрал каждое слово молитвы. «Учитесь делать людям добро! Поступайте по справедливости, помогайте бедным, защищайте сирот, будьте на стороне вдовцов и вдов. Только в этом утешение — учит нас господь. Тогда и ваш грех, будь он страшнее всего на свете, не станет таким страшным. Повинуясь господу богу, вы будете пользоваться всеми благами жизни. А если станете противиться и не повиноваться, то вас неминуемо настигнет карающий меч, ибо все это во власти божьей».
ЧЕТВЕРГ
1
— Сожалею, — произнес Таллер, — но я не могу больше быть свидетелем ваших торгов, ваших рассуждений о лошадях и дрожках, о бюргерах и бюргерстве. Меня не интересует, как вы будете спасать свои ничтожные душонки.
— А я бы с удовольствием пропустил еще рюмочку шнапса, — подал голос Шрайтер.
— Подождите, Таллер, — сказала Лисса.
— Так вы пойдете или нет? — спросил ее представитель разгромленного войска.
Она не ответила.
Таллеру так и не удалось провести эту ночь в спокойной обстановке на мягкой перине. А он так мечтал об этом! Ему было ясно, что надо топать назад. Кто знает, что взбредет в голову этому каменотесу? Вряд ли он сидит сейчас у себя дома на диване и спокойно ждет, когда наступит завтрашний день. Он мог натолкнуться на придурков из полевой жандармерии и рассказать им свои басни.
— Я прошу вас! — обратился к Таллеру Пляйш.
— О чем? — спросил Таллер и, не дожидаясь ответа, повернулся к Лиссе: — Вы знаете, где нас искать. Будем рады вашему приходу. Первый кусок всегда будет ваш.
Проговорив это и ни на кого не глядя, Таллер быстро направился к выходу. Было слышно, как хлопнула дверь.
Пляйш и Шрайтер понурили головы. Они походили сейчас на провинившихся мальчишек.
А Таллер уже стоял у ворот шрайтерского дома. Кругом царила тишина. Окна домов повсюду были темными. Город спал. Таллер долго стоял в раздумье, он никак не мог решиться на обратный путь к Херфурту. Над горами висели тяжелые облака. Завывал ветер. Иногда мгновение сквозь тучи мерцала какая-нибудь далекая звезда. Время от времени появлялось и все созвездие Большой Медведицы, похожее на колесницу. Таллер зевнул. Он был бы не прочь оказаться сейчас в этой небесной колеснице и умчаться на ней на несколько лет назад, туда, где когда-то он начинал свой путь.
Это было поздней осенью тридцать восьмого. По ночам крыши домов уже покрывались инеем, хотя днем было еще довольно тепло. Осенняя листва радовала глаз великолепием красок. Над головой раскинулось голубое, безоблачное небо. Небольшой городок расположился у самой реки. Это была довольно широкая река, хотя в том году она несколько помелела: совсем не было дождей. Он даже вспомнил, что это произошло в один из октябрьских дней. Над рекой стоял утренний туман. И этот закопченный городок с речной пристанью казался в густом тумане большим портовым городом. По реке, не торопясь, плыли баржи, в воздухе пахло смолой, краской и рыбой. Лучи прожекторов, установленных на набережной, время от времени шарили по пароходным люкам. Вместо того чтобы явиться в контору, он свернул тогда в сторону портовых весов и оказался вскоре в пивной, где обычно собирались извозчики и шоферы. Захмелев, он задремал здесь же на деревянной скамейке и, естественно, на работу не попал. Проснулся он с таким ощущением, будто вместо головы ему подсунули какой-то здоровенный котел, который едва выдерживала его тонкая шея. Он бесцельно бродил по городу в надежде, что все встанет на свои места. Вот в то утро, когда язык его еле ворочался, он и завербовался в так называемую «имперскую трудовую колонну». Его взяли и буквально через несколько дней направили в трудовой лагерь на побережье Балтийского моря. Там он трудился целый год, безропотно выполняя все распоряжения бригадира и других начальников, и, подобно дрессированной собаке, хорошо усвоил, когда нужно вилять хвостом. У него не хватало смелости даже для того, чтобы перелезть вечером через лагерный забор и побалагурить с местными девицами, которые буквально сходили с ума от мускулистых мужчин из трудового лагеря. Второго сентября тридцать девятого он стал солдатом. Теперь он уже не пресмыкался. Теперь он боролся, где другой давно бы сдался, и наступал, где иной только бы оборонялся. Трудно было сказать, то ли бывший трус действительно стал храбрецом, то ли он просто спятил. Его даже повысили, но потом он измутузил одного фельдфебеля, и его опять разжаловали.
Таллер открыл глаза. Кругом темнота. Было холодно и неприятно от косого назойливого дождя. Он вспомнил, что ведь хотел взять у Лиссы напрокат костюм, чтобы незамеченным добраться до дому. Он все больше тосковал по своему городку с пристанью и тому кабачку, откуда семь лет назад начались его скитания, в результате которых из Таллера-труса он стал Таллером-свиньей, жирной и мордастой, вскормленной на отбросах войны.
2
Шел уже второй час наступившего четверга. Четырехцапфовый подсвечник, стоящий на письменном столе Каддига, едва освещал разбросанные на столе бумаги.
Ландрат сидел согнувшись и попеременно то читал, то писал, то задумывался. Им владела одна только мысль: чтобы как можно дольше длилась эта ночь,
