Я зову Гелиоса. Легкомысленно. Прошу присоединиться и взмахиваю мокрыми ладонями ввысь. Мужчина отказывается и бредёт дальше: приходится нагонять. Грустное лицо скоблит мой восторг, и я притупляю напрасные чувства.
– Контролируй себя, – говорит Бог Солнца. – Следи за собой.
Мы проступаем к зелёному лабиринту – крохотному и игривому. Затеряться там не затеряешься, но мягкие стены приятно напирают на плечи. За территорией сада и, соответственно, каменным ограждением высятся хвойные гиганты. Гелиос предупреждает, чтобы без нужды и согласия дом я не покидала (в часть дома – хвала этим странным богам! – входил сад, но манящий еловым запахом лес – нет).
– А где дерево инжира? – спрашиваю я.
– Недалеко от лабиринта есть ещё один сад, – отвечает мужчина и на моё шутливо раздосадованное лицо добавляет: – Потом найдёшь. Он совсем мал.
Гелиос озирается на дом и, говоря, что скоро начнёт поспешно темнеть, велит уходить. Мы возвращаемся.
Мужчина отдаёт себя работе, и я впервой наблюдаю за ним в кабинете: за станом, возвышающимся над дубовым столом, за напряжённым лицом. Гелиос бормочет что-то под нос, разворачивая и читая многочисленные письма, а я – за неимением дел в округе – устремляюсь на второй этаж. Предстоит знакомство со спальней.
Гардина прикрывает множество узких и высоких окон, к которым вплотную жмётся двуспальная кровать. Я расправляю руки и птицей приземляюсь в жёсткое – должно быть, после стирки – бельё, кутаясь в бесконечных одеялах.
О чём ещё ты могла мечтать, Луна?
Одна из стен украшена золотыми солнцами, противоположная ей сокрыта комодом, зеркалами и жердью с плечиками для одежды.
Я поднимаюсь и подкрадываюсь к трюмо. В верхнем ящике лежит жемчужного цвета гребень. Не просто случайно позабытый, а намеренно оставленный. И я улыбаюсь, принимая его. Улыбаюсь и веду по волосам, распутывая последствия долгой дороги. Полотно рокочет по лопаткам.
Человек, принявший меня в дом, позаботился о каждой детали.
Не верь словам, зри действиям.
Обрати внимание, Луна, здесь нет ни пылинки. Значит, к твоему приезду готовились и не в последний момент. Значит, тебя ждали. Значит, хотели видеть.
Я стаскиваю с себя платье и отшвыриваю его за гардину – на подоконник; дабы завтрашнее солнце приласкало его с утра и высушило мокрый подол. В зеркало на меня смотрит всё та же Луна, заслужившая чем-то милость Солнца. И в зеркале этом я вижу отпечаток Яна, который прикладывается к моей шее, чтобы попробовать крохотную частичку тела.
Брось.
Подумай, Луна, кто сделал для тебя больше. Нет-нет. Во имя тебя.
Одеяла загребают в объятия и велят позабыться сном. Ян оставляет спальню и больше не возвращается: неудовлетворение от несостоявшегося поцелуя гложет нас обоих, я знаю.
Спаситель
Я зову её.
После прогулки девочка пропала. Растворилась в коридорной топи, будто бы никогда не являлась. Как я смел не углядеть танцующее меж спальнями чудо? Сколько лет стен этих не касались женские руки, а тут проскользнули по всем пилястрам и пригладили каждое высеченное солнце. Уверен, она нашла то старомодным, чрезмерно традиционным и даже вычурным.
Но Луна пропала.
Я увлёкся делами и позабыл, что под крышей со мной теперь вечерами теплится ещё одно создание. И вот оно скрылось вовсе.
На стук в спальню никто не реагирует, и я проверяю каждую комнату, перебирая мысли, что Луна могла перепутать двери.
Нет. Её нет.
Я зову вновь и вновь не получаю ответа. И тогда решаю проверить сад. Не стоило знакомить с пышущим дикостью и волей садом девочку, упрятанную сначала в отчем доме без развлечений, а затем в монастырские стены. Свежий воздух, любила повторять одна моя знакомая, как и месть, и аргументы в споре следует подавать порционно. Но Луны не было ни в одной из частей сада. Я отмеряю шаги до забора и покидаю территорию поместья. Непроглядный горизонт не позволит мне высмотреть возможные силуэты на пустынных землях, отданных ночи.
Неужели Луна сбежала?
А если и сбежала…далеко ли добралась? сколько вынесет дней пути и не падёт ли, так и не добравшись до мнимой – неясной мне – цели? соприкоснётся ли с острым песком раньше, чем до неё коснётся какой-либо конвой из города? ко мне явилась – в новом обличье – сама Стелла? что я могу сделать? как исправить? за что, Стелла, ты вновь решила показать себя в пустыни?
Мысли – доходящие до абсурда (странные и точно уж непривычные) – сменяют и перебивают друг друга. Я оборачиваюсь к поместью, от которого тепло не исходит уже не первый десяток лет, и вглядываюсь в возможно дрожащие шторы. Но ни единая ткань не движется – я лишь хочу то видеть. Дом запахнут мраком; лампы горят в кабинете и холле. Луны нет и небо молчит. Задираю голову и вопрошаю у светящегося диска, где её приятельница.
Я возвращаюсь в дом, гложимый сумасшедшим волнением и необоснованным, необъяснимым раскаянием. Правильно ли я поступил? Мог ли я выбирать? Мог ли распоряжаться её волей? А приводить в дом – страдавший однажды от чужих рук – очередного чужака? Стоило ли спасение души (молодой, неопытной, нераскрытой) подобного риска? Врачевать это место непосильно никому. Дом скорее падёт, чем вновь примет Любовь. А виной тому оно и только оно – ссохшееся слово на старом наречии, произносимое отшельниками и не понимаемое даже за милю.
Взобравшись по лестнице, я вновь припадаю к спальне, уготованной гостье: распахиваю дверь (без стука, без возгласа, без предупреждения – ожидая пустоту) и, приноровившись к темноте, наблюдаю преданную сну девочку. Сквозь часть отъехавшей гардины на Луну взирает луна. Лицо покрыто нежным светом, и от того кажется невинно-детским.
Старый дурак.
Что ты устроил?
Убирайся, пока она не проснулась от твоего грохота и волнения и не испугалась ещё больше.
Однако сердцу приходит спокойствие. И это же спокойствие велит закрыть дверь и спуститься в кабинет. Из бара, сокрытого под земным шаром – рыжим и выцветшим – я вызволяю стакан и бутыль. Будь она неладна…отдала себя крепкому сну, и ни на единый зов потому не отвечала (так рано её в мир Морфея свалила усталость после дороги). Я пью вымоченный виски – сладкий и сводящий зубы. Ограничиваюсь стаканом и кулаками врезаюсь в рабочий стол.
Я поступил правильно.
Но она уже свела меня с ума.
Первый день. Мы едва знакомы. Она сильно младше. Ей неведом мир, в котором она рождена. Мне неведомы причины, по которым она отдала сердце не ценящему её человеку. Она ещё не видела жизни, однако оказалась в компании старика. Единственным её другом стал садист, ставящий собственное благо – как и иные Боги – превыше даже милого собственному сердцу. Нас свели рок, обстоятельства или судьба? Почему я задумываюсь об этих зыбких, безосновательных понятиях?
