Ивонн с первого знакомства (хотя позднее стало ясно, что это не более чем впечатление). А еще обе много говорят, точно страшатся правды, которую может раскрыть молчание.
Джордж, отец Ивонн, плохо подходит для пьесы, которую разыгрывает его жена. При этом он — настоящий мужчина, торговец машинами и охотник: узнает моторы на слух, а пули — на ощупь. Здесь, в семейном загородном доме, он разводит кровожадных гончих собак и держит полное стойло лошадей; это он собственноручно подстрелил оленя, чьи останки лежат сейчас на фарфоровых тарелках.
Джордж ведет себя со мной вежливо, но холодно. Он не принимает меня. Я чужак, отнявший у него дочку, его девочку, которую он когда-то качал на руках. Девочка стала взрослой, и теперь она нежится в других руках.
Нет, об этом он даже думать не хочет.
Джордж полагает, что Ивонн — кукла, механизм которой подразумевает любовь к отцу; он надеется, что этот механизм будет работать вечно.
Когда разговор за столом доходит до оленины, которой мы угощаемся сегодня, я решаю рассказать Джорджу о том, как на Тристане по праздникам забивают быка. Описываю, как быка ловят, как он ревет, как ему наживую перерезают горло. И если день выдается ветреный, на лица забойщиков хлещет бычья кровь, теплая, как материнское молоко или мед, забытый у камина…
На этом я умолкаю. Никто не кивает в такт моему рассказу. Лица детей кривятся, а взрослые опускают взгляды и ворошат салатные листья на своих тарелках. Я в очередной раз чувствую, что мне здесь не место, ведь я всего лишь мимолетное увлечение этой девушки, которая упорно хочет быть не такой, как все. Почему она вечно досаждает другим своими капризами?
Шутки отца всем по душе, да и материнское: «Ах, какие восхитительные пирожные подавали в том кафе!» — гости слушают с огромным любопытством.
Людям приятнее думать о сахарной глазури, чем о крови.
Ивонн тоже не отказывается от вкусного, но ей интересно и другое: ей нравится соль, и масло, и истории о дальних странах. Много раз она обвивала руками мои плечи и просила: «Расскажи снова про то, как…»
Как я гулял вдоль края кратера, и среди камней под моими ногами вдруг зазияла дыра.
Как с борта рыбацкой лодки мы увидели кита, спина которого была покрыта множеством черных пятен: кто-то дал киту имя Крапка-Майя. После мы не раз встречали ее.
Как много лет назад, когда я был ребенком, вблизи острова потерпел крушение корабль, на борту которого находился цирк. Акробаты и глотатели огня тонули, лошади опускались на дно… И только льву удалось доплыть до берега. Он поднялся на гору, поставил лапы на землю и прорычал: это мой дом.
А еще нужно рассказать о кладе, который пьяный пират спрятал где-то на острове: говорят, он зарыл его между водопадами. Никто так и не отыскал клада, хотя многие пытались, и…
Ивонн перебила:
— Почему ты так уверен, что этот клад существует на самом деле?
— Существует, и точка! — отрезал я. — Есть вещи, которые не обязательно видеть своими глазами.
Ивонн насмешливо посмотрела на меня.
Поведал я и о том, как однажды Тристан стал островом вдов, когда сразу пятнадцать мужчин утонули в море. Они набились в одну лодку, потому что отчаянно хотели попасть на проходящий мимо корабль, и когда лодка опрокинулась, погибли все. Женщины потеряли братьев, дядей и отцов, которые еще с утра беспокоились о том, что их семьи будут есть на обед, и не подозревали, что вскоре им не придется больше беспокоиться ни о чем.
После того несчастья на острове осталось четверо мужчин: три старика и безумец, который бродил по скалам, разговаривая с птичьими яйцами.
— Это был твой отец? — спросила Ивонн.
— Да. Хотя он считал себя моей матерью. Ивонн рассмеялась.
А сейчас она сидит рядом со мной и улыбается. Она не смотрит на меня, но я-то знаю. Что ее улыбка предназначена мне одному. Что это для меня она обрамляет лицо прядями и чуть приподнимает подол, чтобы я видел ее ногу в тонком чулке. Будь здесь окно, она взобралась бы на его подоконник, стояла бы под яблоней хоть целый день. Срубила бы это дерево, если бы я пожелал.
Но она не вцепляется в меня медленными крючками, подобно Лиз, а хватает проворными крабовыми клешнями и присваивает себе. Да и нет в этой столовой никаких яблонь, один только хрусталь и обои (не страницы газет, пузырящиеся на стенах, а настоящие обои из магазина обоев), да и сама Ивонн — англичанка, которая ничего не знает ни о сборе плавника, ни о ворчании морских слонов, ни о вечерах, когда небо накрывает остров черным одеялом, оставляя только шум моря и потрескивание звезд в вышине.
Ивонн красит глаза, цокает каблуками и подносит бокал вина к губам. С каждым глотком она становится чуть счастливее, на шаг ближе к небу и на шаг дальше от повседневной жизни, от которой плесневеет сердце.
Ивонн совсем не принцесса, хотя могла бы быть ею: она младшая из трех дочерей в семье, в которой есть традиции. И деньги: это видно по количеству посуды. (На Тристане люди пьют пиво из оловянных кружек с окислившимися ручками.)
Ивонн нет дела до красивой посуды. Она держит меня за руку, она касается предметов, к которым ее сестры в жизни не прикоснулись бы, она продает цветы на окраине города. Ивонн двадцать пять лет, и она пока не родила ни одного ребенка, в отличие от сестер, которые держат на коленях маленьких и успокаивают старших. Эти дети пока не понимают, как много им дали и, в то же время, как многого лишили.
Вскоре они научатся правильно держать кофейную чашку и отделять от пирожного маленькие кусочки маленькой вилкой.
Ивонн — натура открытая и дерзкая; эти же качества привлекают ее в других. Когда она видит свет, то устремляется ему навстречу. Ее бесполезно пытаться дрессировать или загонять в какие-то рамки: с тем же успехом можно было бы науськивать муху.
На щеках Ивонн разводы туши, а на платье пятна от пудры; она хочет кричать и чувствовать на коже хлесткие удары дождя.
Но стоит ей оказаться в стенах отчего дома, она становится похожа на бутылку с плотно запечатанной пробкой.
Перед поездкой к родителям Ивонн проснулась в нашем зеленом домике и пожелала мне доброго утра.
День клонился к вечеру.
Она встала, подошла к окну открыть шторы, которые я только что закрыл, и сладко потянулась, точно выставляя свое
