ленты или, может быть, просто спишь на ней; на твоей полке стоят, почти склеившись друг с другом, несколько темных книг: что-то вроде справочников инженера или отраслевых словарей, к которым ты, конечно, не прикасаешься: можно подумать, что они достались тебе от моего отца: я тогда не решился выбросить их и убрал всем скопом на антресоль, куда больше никогда не заглядывал, квартира продалась вместе с ними. Да и магнитная эта лента тянется словно бы с тех же самых антресолей (я успел застать игры на кассетах на отцовском компьютере), что в известной оптике, наверное, выглядит слишком объяснимо и дешево, но что с этим поделать: все наше детство было вдоль и поперек опутано этими черными шелестящими водорослями, украшавшими наши пустыри, свисавшими с невостребованных турников и разболтанных качелей; лента оплетала сараи и мусорные баки за спортплощадкой, вилась под ногами сидящих на молодежной скамейке по прозвищу «пэха», струилась, привязанная высоко на фонарном столбе, выбрасывалась сумасшедше из летнего подъезда, мелко дрожала на осеннем ветру вместе с кустарником, в котором она заплутала; летела над площадью Ленина, пока та еще была площадью с ползущим в кармане трамваем, и свисала с широких уродливых ворот городского кладбища; она махала с долгих грузовых составов, вывозивших наш лес и песок: единственный честный флаг, под которым все мы ходили тогда. Насквозь проросший травой стадион с уроненными под трибуны шприцами, опасные развалины пионерского лагеря на Ковершах, разлапистый памятник ФРОНТ – ТЫЛ у самой Клязьмы и приваренный к земле истребитель на ближнем полигоне были обвязаны ею. Она болталась из окон дома с газетами и опоясывала дырявые панцири пригорóдних остановок с желтыми прямоугольниками расписаний, ползла непрерывно вдоль серых бань с отвалившейся со стены буквой Б и шумных овощных палаток; зацепившись за необъяснимый шест над рыжим рыночным туалетом, тряслась и вытягивалась, вдруг перечеркивая низкое вздутое небо; также употреблялась вместо мишуры на поганых елках, по придумке городского головы вручаемых заведениям, «формально отнесшимся к новогоднему оформлению». Она исчезла чуть позже брошенных пакетов с клеем и чуть раньше ларьков с пиратскими дисками, и вот где оказались ее оттрепетавшие километры: гиблые залежи памяти, которую нечем считать, негде воспроизвести (и, наверное, не особенно хочется); чужие голоса и звуки, все же остающиеся жить странной непроверяемой жизнью после того, как высохли и стерлись голоса и звуки тех, кто был тогда около: переиначивал слова в пьяном танце на дачном празднике, ворошил слабеющие угли и, путаясь, вызывал такси до города. Даже не знаю, почему мне никогда не снится эта музыка, не смываемая с объединенной подкорки поколения (и только лучшие друзья с большим гуманитарным стажем способны признаться, что они тоже слышали это, а что-то и ждали услышать еще раз): вероятно, я просто не верил и не отдавался ей, потому что мне не нравились люди, которым, как я мог судить, удалось ей отдаться: они были как-то опасно приподняты над землей, и в этой их оторванности крылось нечто зловещее, от чего мне точно стоило держаться подальше. Свою же последнюю компакт-кассету я купил в ноль четвертом году, почти уже из одного чудачества: это было «Смертное» «Инструкции по выживанию», вряд ли я приносил тебе эту безделку.
Почему почти всегда это была узкая аудиопленка, а не широкая видео, в общем понятно: видеокассеты имели совсем другой статус, я не могу представить себе кого-либо способного разломать и пустить по ветру видеокассету; и все же мне затруднительно полагать, что среди всего того, что свалено в твоем подземном закуте, нет ни отрывка из античного порно или «Кошмара на улице Вязов», хотя это не так интересно, мы это оба смотрели, и если отпускать рассуждение дальше, то мне хотелось бы верить, что где-то внутри этой непролазной копны проползает легендарная мэрилендская пленка, на которой, как на иконе, выступают святые слезы Хезер: здесь я могу заявить уже определенно, что другой истории, куда бы я с такой уверенностью и таким пристрастием вписывал себя, тебя и К., на свете еще не рассказано. Новоанглийские ее леса никак не отличаются от тех, что начинаются уже за Ковершами, и каждую осень я снимаю это заново: мы выступаем стеклянным утром, пересекаем все восемь улиц Ильича, провожаемые стынущим в воздухе лаем, перебегаем шоссе, потом движемся в дачном коридоре из разного профнастила, переходим узкую реку по узкому же мосту; после, спустя еще немного попачканных детьми загородок, сперва открывается поле, а затем плотный строй юного сосняка по правую руку; за ним наконец возникают тонко натянутые озера, а за озерами нетесный лес, почти лишенный кустарника, всегда сонно-светлый, не строгий и не выжидающий, безразличный к нам, как и положено, стряхивающий нам на плечи лосиных блох. Приозерные березы уступают ельнику, но скоро над нашими головами опять разливается полное море потертой листвы, и мы плывем в нем дальше, к покинутой базе отдыха и пороховому заводу, лисьим норам, кабаньим местам; мы касаемся мокрой коры и роскошно голубеющего мха; вокруг нас рассыпаются очереди неправдоподобных грибов. Зачем мы здесь? – чтобы исчезнуть всем вместе, но поодиночке; у нас нет никакого другого задания, никто не знает, куда мы ушли. Наша с К. грибная тропа привычно загибается влево, еще и еще, но как-то слишком уже долго, ей пора выпрямляться и выводить нас на песчаную просеку, но она все скручивается и наконец возвращает нас к тому же расстрелянному из воздушки указателю кабеля, с которого она начиналась; ты смеешься над нами так, что это нас лишь ободряет (но к чему – вот хороший вопрос), и мы отправляемся вновь той же дорогой, она опять загибается, но уже как-то так, что мы с К. понимаем: это уже не она; и когда в конце ее мы все же выходим на просеку, небо над ней оказывается металлически ровным, как если бы нас уже убрали в один железный пенал. Но пленка еще далеко не иссякла, нам нужно продолжать идти, пока не настанет ночь, и мы идем как умеем, вспоминая анекдоты, пересказывая книги и фильмы; в какой-то момент я настаиваю, чтобы ты выдал нам все, что ты делал с девочками и что они делали с тобой, и хоть К. и пытается вразумить меня, я остаюсь неумолим, потому что догадываюсь, что на самом деле ей тоже хотелось бы знать. У нас ничего с собой нет, кроме воды в твоем рюкзаке и, наверное, пары ножей; двигать по нескончаемой прямой скучно, мы сворачиваем в лес, с полчаса продираемся сквозь низкие ветви, снимаем друг с друга напáдавших
