Роб кивает – так, будто и ему жаль того мальчика, оставшегося в раннем возрасте без единого адекватного взрослого.
Я сглатываю, облизываю пересохшие губы – и говорю то, что вспыхивает в уставшей голове:
- Ее… Можно понять.
Роб морщиться, словно это вызывает у него сильнейшую зубную боль. Простая фраза – но я вижу, как его скулы белеют, и взгляд становится еще более острым, колючим.
- Я долго сочувствовал ей. Пытался помочь – как умел и мог в каждый из годов нашей жизни. Но когда ты трясущийся и голодный едешь в скорой, молясь, чтобы в этот раз твою мать откачали, и просишь доктора не звонить в опеку, чтоб тебя не забрали в детдом, капля за каплей жалость перетекает в обреченность. А потом ты пытаешься выгнать ее дружков-собутыльников из вашей квартиры – и получаешь леща за то, что «так говоришь со старшими». И тоже уже меньше сочувствуешь, когда родная мать не встает на твою защиту, а лишь считает мелочь на очередную порцию алкоголя. Ты воруешь деньги, когда после выплаты по безработице она напивается и отрубается – и этого хватает, чтоб не умереть с голоду, когда она в очередной раз запьет. Не постоянно – неделя через три, или две через две. Зависит… Да хрен знает, от чего, на самом деле. Я просто жил в круговороте страха, зная, что в любой день придя со школы могу обнаружить маман в луже блевоты, и пытаться нащупать пульс, чтоб понять – спит или уже…
Он качает подбородком, а я тихо тянусь к нему, желая обнять. Роб качает головой, скрещивая на груди руки, словно мне нельзя сейчас прикасаться к нему.
- Ты не пробовал показать ее психологам? – я действительно не знаю, что говорить, - у нее же проблемы, она не справляется сама…
Лучше бы молчала. Потому что после этого Роба словно подменяют – и он вскакивает с кровати, с издевкой смотря на меня.
- Одно и то же, блять. С детства – у нее проблемы, помоги, покажи, заплати, позаботься. Ты не поймешь, какого ей. А кто-нибудь, черт возьми, понимал, какого ребенку, на которого ей всю жизнь было насрать?! А?!
- Я не…
- Знаю. Ты не хотела, не знаешь и не понимаешь. Это нормально, ты с детства живешь в других условиях. Но не надо раздавать советы там, где ты ничего не шаришь, ясно?!
Я вздрагиваю, когда Роб уходит, шарахая дверью моей спальни, а следом балконной створкой. Молча вытираю глаза, потому что слезы собираются в уголках от несправедливости происходящего. И нет – не потому, что на меня тут накричали.
А от картинки маленького испуганного мальчика, который не знает, за что ему такая жизнь. Которого не долюбили, не пожалели, и сейчас пытаются укорить тем, как живет его мать.
Именно этого мальчика я сейчас видела в сверкающих глазах, и просто до боли хотела сказать ему – я здесь, я рядом. Я понимаю больше чем тебе может казаться…
Открыв дверь, и чувствуя, как с балкона тянет дымом, и иду туда, хоть и знаю, что сейчас, наверно, еще не время. Но внутренний голос отчаянно шепчет – ты нужна ему. И я вхожу на застекленную, холодную лоджию, как в клетку ко льву – отбрасывая назад сомнения, и решаясь на самый отчаянный шаг.
Глава 14
Роб
Делая очередную глубокую затяжку на просторном балконе, я пытаюсь успокоиться, но выход откровенно плохо.
Нахуй я вдруг решил рассказать все девчонке? Знал ведь, что такая, как она не способна понять все по простым фразам, которые для знающего человека будут резать, вызывая воспоминания. Софа не виновата за свое «а может просто с ней поговорить?».
Нет.
Она просто не того поля ребенок, где семья может лишь разрушать и заставлять искать силы, чтобы выбраться куда подальше. Но она так смотрела, так искренне сказала про «поделиться», что я как-то сам захотел поведать хоть часть, впервые, кажется, вообще за все время.
И теперь жалею. Жалею, потому что наорал на Софу и совершенно несправедливо злюсь на нее, и от разочарования, что горьким вкусом разлилось во рту. Несмотря ни на что, где-то в глубине души я надеялся, что Софа снова удивит меня и не скажет вот этих слов. Но, увы…
Балконная дверь открывается, и захлопывается, а в следующую секунду рядом со мной становится Софа, держа спину очень прямо. Я не поворачиваюсь к ней, но краем глаза вижу, что и девушка вовсе на меня не смотрит – а лишь глядит вдаль, и кусает губы, думая о чем-то.
- Мои родители в разводе, - выговаривает она фразу так, словно вообще сомневается в ее правильности.
Я приподнимаю брови – но молчу, так как не знаю, что ответить. Это что, попытка девушки показать, что у нее тоже есть печальные истории? Плохо, очень плохо, так как мне вовсе не нужно сочувствие в духе «да, у тебя все плохо, но смотрит как у меня…»
- То есть, нет. В смысле, да, они в разводе, но сказать я хотела другое.
Ну-ка, ну-ка. Я докуриваю, щелчком пальца выкидывая окурок, и доставая еще сигарету из пачки. Кручу в руках, но не спешу поджигать – а просто занимаю руки. Слишком напряженно выглядит Софа. Так, кажется, как я, который еще недавно решил перед ней открыться…
- Последнее мое воспоминание о матери – как она стоит на пороге с вещами и орет отцу, что жить с ним невозможно, - губы Софы сами собой кривятся в усмешке, которая больше напоминает презрение, - ну, не сказать, что я ее не понимаю. Она говорила что-то о мужчине, который не контролирует каждый ее шаг и не требует идеальности во всем.
Снова пауза, и бледные губы дрожат, заставляя меня смотреть и молчать, боясь спугнуть продолжение. Что бы там ни было, это важно для Софы, и вряд ли такое она говорит каждому знакомому. Потому что вот так выглядеть человек не может при простой правде…
- Кажется, к нему-то мама и укатила, оставив нас с папой одних. Я не помню, сколько мне тогда было – знаю, что до школы, так как в этот день меня забирали из частного сада. Я стояла в прихожей, слушай ругань родителей, и понимала только одно – мама уходит. Моя мама уходит.
Судорожный вдох – и снова слова, что льются из самой души, сковывая и вместе с тем освобождая из девушки маленькую, напуганную девочку.
- Я просила ее взять меня на руки, - шепчет Софа, и смахивает выкатившуюся из глаз слезу, - думала, что если я буду у нее на руках – как она уйдет-то? Только со мной. Мне было страшно потерять ее… Это ведь моя мама. Моя самая любимая мамочка…
Я ловлю ее кисть в свою, когда она снова смахивает слезы, и безвольно падает вдоль тела. Софа с благодарностью хватается за меня ладонями, и говорит дальше, тогда как я заставляю себя молчать, и ни в коем случае не прерывать девушку.
- Она посмотрела на меня… Я плакала, и просилась на руки. Поднималась на цыпочки, снова просилась… Но она лишь отвернулась, а затем сказала, что я такая же, как отец. И мне будет лучше с ним.
Софа безвольно выдыхает на последнем слове, и я, не выдерживая, обхватываю худую фигурку двумя руками. Прижимаю к себе, вроде успокаивая, а на деле сам зарываясь ей в волосы, дыша ее солеными слезами и теплой кожей, чувствуя в этот момент то, что даже забыл, как бывает – единство. Такое родное, разделенное одно на двоих, словно мы без слов сейчас знаем, как каждому в свое время было трудно и невыносимо, а сейчас снова – хорошо.
