Я дёрнула сильнее, и дверь поддалась. Массивная кованая дверь на проржавевших петлях. Её, похоже, никогда никто не открывал.
В проём на меня хлынул ослепительный свет, и я зажмурилась. Там, за дверью, было лето – солнце, зелёный луг, цветы, щебетание птиц, летний ласковый ветерок и ощущение радости. А вдали стояла белая беседка в виде ротонды с колоннами. В беседке сидели двое – женщина и мужчина.
– Ну, наконец-то ты нас услышала, – с улыбкой встретила меня она, молодая и красивая блондинка в откровенно-прозрачном платье, а под ним совсем ничего. – Меня зовут Ксения!
– Генрих! – мужчина запросто, как старый добрый друг, поцеловал меня в щёку, почти в губы. Высокий, серьёзный, элегантный. В тёмном поло и белых брюках. Он взглянул на меня пронзительно и закурил сигару.
– Кто вы? – изумлённо спросила я.
– Мы? – Ксения звонко засмеялась. – Генрих, ты слышишь это? Она спрашивает, кто мы!
– Мы твои друзья, – ответил он добродушно, выпустив огромный и ароматный клуб табачного дыма. – Только ты нас не помнишь. Ты всё забыла про себя, Февра. Но теперь ты вспомнишь. Чуть позже. А пока иди, мы будем ждать тебя. Возвращайся и ничего не бойся.
Он назвал меня Феврой. Но разве так меня зовут?
Я вернулась к кованой двери и снова прошла все те двадцать девять ступенек по лестнице в кромешной темноте. Считала их в обратном порядке: двадцать два, двадцать один… шестнадцать, пятнадцать… восемь, семь… И вот опять свет. Комната, в которой горит печь. На столике три чашки, все они дымятся горячим чаем, будто ожидают гостей. И вместо двух кресел – три.
Я вышла из домика и меня окутала метель. Снег, снег, снег…
Зазвонил телефон. Боже, мне уже сто лет никто не звонил.
– Алло, кто это?
– Это Максим. Ты куда подевалась?
– Какой Максим? – я, ещё не до конца проснувшись, никак не могла открыть глаза и с трудом соображала.
– Как какой? С Панкратова хутора, ты чего? Ты где, говорю?
– А… Я ушла от вас. Навсегда. Пожалуйста, не звоните и не ищите меня. Я не вернусь к вам.
– Как ушла? Ты не могла уйти… Забор, ворота, всё было заперто. У тебя же даже одежды нет… Феодора сказала, что ты просто исчезла, просто взяла и растворилась на кровати, и она это всё видела. Но я не верю в это, она же блаженная, врёт всё. Это она выпустила тебя, да? Ты замёрзнешь, глупая. Погибнешь же! Иди домой, дура непутёвая. Феврония!..
Я выключила телефон и разлепила глаза: сколько я проспала? Такое чувство, что целую вечность. И, кстати, где я?
Роскошная комната, впереди стена стеклянным полукругом, где-то там виднеется пляж и море. В открытую дверь на веранду приятно врывается прохлада ветра. От его дуновения легонько колышется тюль. Издалека тонко, еле слышно доносятся крики чаек.
Да где же я? Я приподнялась и увидела, что лежу в роскошной, как и всё в этой комнате, постели под балдахином, на хрустящих, с цветочным запахом, простынях, совершенно обнажённая.
– А, ты проснулась! – в комнату вошла она, Ксения, приветливая и точно светящаяся. – Ну и долго же ты спала! Здравствуй, помнишь, кто мы?
Вслед за ней появился и Генрих. Я хотела было быстро прикрыться простынёй, но передумала: к чему уже эти глупости.
– Помню, вы мои друзья. Но… где я?
– Мы на острове в Эгейском море. А это наша вилла. Теперь и твоя, – ответил Генрих. – Теперь ты будешь жить здесь.
– Почему моя? – удивилась я.
– Потому, – Ксения присела ко мне на постель и ласково погладила меня по волосам. – Потом всё поймёшь.
Я с облегчением уронила голову на мягкие подушки, утопая в них. Ах, какое счастье… Что это со мной случилось? Неужели это не сон?
– Это не сон? – спросила я.
– Нет. Во всяком случае, не то, что ты думаешь, – сказал Генрих. – Всё по-настоящему. Это реальность.
Он смотрел на меня, как тогда, в беседке, прямо и пронзительно, и мне казалось, что я знаю его, их обоих, всю жизнь. Где они были раньше?
– Феврония, не бойся, скажи нам, ты хочешь чего-нибудь? – Ксения прилегла рядом и жарко заглянула мне в глаза.
А я прижалась к ней – так крепко, как только могла.
– Ничего не надо, просто любите меня, пожалуйста. И зовите меня Февра. Я больше не хочу быть Февронией.
Март: Чёрное и белое
Секс, по сути, – это не что иное, как соприкосновение, теснейшее из соприкосновений. Но именно соприкосновения мы и боимся больше всего. Мы лишь наполовину сознаём себя, наполовину ощущаем себя живыми. Поэтому мы просто обязаны пробудить себя, обязаны познать полноту взаимоощущений.
Дэвид Лоуренс. «Любовник леди Чаттерлей»
Это был март. Ветреный, сопливый и грязный. Чуть теплее, нежели обычно в наших краях, потому что снег почти весь стаял – лишь бледными и угрюмыми просветами, забрызганными всё той же бесконечной грязью, на обочинах лежали поникшие сугробы. Но в целом – всё как всегда: пасмурно, собачьи какашки повсюду, промозгло и очень печально.
Я шёл на свою выставку и остановился перекурить на набережной – собраться с мыслями, что ли. Настроение было под стать окружающей меня действительности: ни к чёрту. Всё из-за того, что выставляться я боялся и не любил – в отличие от большинства моих коллег по ремеслу. У них праздник, если на их картины и фотографии народец придёт посмотреть, а мне от этого тошно делалось на душе.
Народец – это вот та публика, которая постоянно таскается на такие мероприятия-погляделки, плавно переходящие в мероприятия-посиделки и далее кого куда бог вынесет. Кого – с молодыми девками из числа музейных работниц и возле них околачивающихся «за кудыкину гору». Кого – просто поблевать в сортире с перепоя. Многие ведь пенсионеры уже – силы не те. А мне полупустой стол и хмельные разговоры «об искусстве» с какими-нибудь засидевшимися говорунами до полуночи. Потом же на душе тягость и утром похмелье. Вот тебе и всё искусство.
Вот и весь Витя Мартынов – художник, фотограф, член, дипломант, номинант и ещё долгий список прочей дутой ерунды. Виктор Мартынов – это я, человечишка, возомнивший себя художником и мастером фотоискусства, на деле же алкаш и дрочер. Вша, сосу кровушку из самого себя. В перерывах между пьяными «озарениями» надрачиваю свои картинки и фотки. Никому не нужные, по правде-то говоря, хотя кто-то их и покупает время от времени. На что я, в общем-то, и живу, не считая оклада в художественной школе.
Мне сорок пять, и я безнадёжно пропал сам не знаю где. Заблудился и сгинул в лабиринтах жизни – этой паутине дорог и смыслов. Потерял себя так, что теперь и не найти уже, наверно, никогда. Теперь уж просто живи – пусть и не понимаешь как. Иди, куда идётся. Плыви, куда плывётся. А плохо если стало, то для этого есть на свете алкоголь. Пей и уймись.
