А утром я просыпаюсь с рассветом. Постель со стороны Камала пуста, но я чувствовала прощальное прикосновение его губ к своим плечам – осторожное, нежное, простое.
В номере нет ни одного свидетельства того, что здесь находился именно он. Камал – не Золушка, чтобы оставить следы своего присутствия, и мне немного грустно за свои мысли о том, что мне хочется сохранить свидетельство того, что у нас с ним была долгожданная, выстраданная мной близость.
— Ну ты и дура, Оксана! — говорю себе, накрываясь одеялом с головой.
Но спустя некоторое время беру себя в руки, беру сотовый, включаю звук. Удивительное дело, но пропущенных звонков или смс от Игоря нет. Отмахиваюсь от мысли о нем. Сейчас у меня еще несколько секунд на то, чтобы побыть совершенно другой женщиной – сильной, красивой, желанной, а вот после, как только я переступлю порог этого номера…
Так и происходит. Как только я покидаю номер, оставив ключ на столике, чтобы не спускаться на рецепшен, затягиваю потуже поясок на плаще, ощущая всем своим обнаженным телом прохладу от его подкладки, меня сразу же затапливает чувство вины.
Я бесконечно виновата перед Игорем, мужем, мужчиной, который взял меня в свою жизнь, а я так мелко и нелепо его при этом подставила…
Спешу скорее покинуть место своего падения, случайного позора, и мне кажется, что каждый, кто видит меня, прожигает во мне огромную дыру своим брезгливым взглядом, провожает задумчиво и качает головой в неодобрении моего низкого поступка.
Я – предательница. Я – изменщица. Я – хуже вора.
Но при этом тело мое сладко ноет, а сердце непривычно поет от мысли о том, что случилось. Никто кроме тех, кого всю сознательную жизнь называли Страшилищем, не поймет меня в этот момент. Никто.
Глава 15Целую неделю я срываюсь на подчиненных. Разношу к чертовой матери всех и все вокруг. Заявления об уходе множатся на моем столе – кажется, многие из моих людей начали забывать, что устроились на работу в свое время к зверю.
В моей душе беснуется вулкан, он готов взорваться, но все время не могу найти причину, чтобы выпустить всю лаву переживаний наружу.
И все это происходит со мной из-за того, что я не могу получить желаемого. Уже столько лет я решаю свои вопросы щелчком пальцев, добиваюсь всего того, чего хочу, немного подождав или приложив чуть-чуть усилий. Но не сейчас…
Сделка с этим придурком Игорем состоялась – я расплатился с ним сполна, как и он со мной.
На этом – все.
Он тут же сдал все дела в моем офисе, написал заявление об уходе и пересел в другое кресло. Оно тоже зависит от меня, но уже не так сильно.
И теперь я готов грызть свои локти из-за того, что натворил. Своими собственными руками я упустил единственную нужную мне ниточку, которая вела к моему успокоению.
Кажется, я перехитрил самого себя. Был уверен – одна ночь, один вечер с Оксаной, и все в моей голове, моей душе встанет на свои места. Не может одна женщина так сильно отличаться от других, что превратится в натуральное наваждение, которое никак не лечится.
Неужели в ее организме что-то устроено по-другому?
Или на ласки она реагирует как-то особенно?
Тогда мне казалось: одна ночь, и морок ее очарования и флер тайны рассеется, меня отпустит ощущение ее постоянного присутствия. Всего одна только ночь.
Нет, я ошибся.
Все в ней устроено именно так, как я и боялся. Так, как нужно мне, как я не ждал и как надеялся. Она обрушилась на меня всем своим чувством нерастраченной нежности, прикоснулась к моей одинокой, выжженной душе, чтобы посадить семена, которые постепенно начали прорастать ростками в благодатной почве.
Эта волшебная девочка с золотыми волосами и кожей, прошедшей огонь…
Я одуревал от мыслей о ней. Когда так получилось, что она заполонила все мое сознание, осталась в нем для того, чтобы являться в снах и мучить в реальности? Когда?
И сейчас, получив так много от нее, понял, что одной ночи мне будет мало. Мало!
Меня ломало как наркомана, мне нужна была моя личная доза ее присутствия, ее ласки, ее взглядов. Кажется, я сходил с ума, потому что попал в полное влияние от женщины.
Мне было десять, когда это случилось. Кто-то пошутил – запер дверь в баню и мать с отцом угорели, сгорели практически заживо. Я остался сиротой, и, хотя в татарской деревне было очень много родственников, никто не решился взять меня к себе. Тяжелое время, трудный, закрывшийся от всего мира ребенок – никому не нужна была эта обуза.
Потеряв родных, я замкнулся в себе. Весь мир стал черным, без единого оттенка. Не было утренних маминых приятных слов, не было вечерних разговоров с отцом, когда мы вместе читали книги. Все пропало и какое-то время после я даже думал, что это мне приснилось.
Только колыбельную мамы изредка откуда-то приносило ветром, и эти редкие случаи еще больше бередили душу, заставляя все больше проваливаться в себя.
Она всегда была очень доброй, улыбчивой, а отец только изображал хмурость или серьезность: я всегда видел, как по его лицу ползет тень улыбки, чтобы отразиться в его глазах, когда он смотрел на маму или меня.
Наша семья была открытой, дом никогда не пустовал, и от того, что я остался один, когда никого не стало, мне было вдвойне больнее.
Как будто тупое лезвие предательства несколько раз пытались повернуть в живом и кровоточащем сердце.
И уезжая из деревни, я даже не оглянулся на свой дом, свою избу, где провел столько прекрасных, наполненных смехом и радостью лет.
Потому что знал и предчувствовал: никогда такого не повторится.
Никто и никогда не посадит меня к себе на плечи, не прокатит таким образом верхом до улицы, чтобы скинув на землю, деланно ворчливо не сообщить:
«Ну и лосенок же ты, улым! Весишь чуть больше слона!».
А после ввязаться в шутливую драку, предложить погонять с мячом или отправиться кататься на вороном коне, одолженном у председателя.
И вечером никто не поцелует в лоб, заглядывая выжидательно в глаза:
«Умаялся, алтыным. Устал. Ладно отец, но ты-то за временем следи!».
Не подоткнет одеяло, которое все норовит сползти…
Русский язык я не знал. Мы в деревне, и особенно дома, всегда говорили на татарском. И потому в детском доме мне было не сложно, нет. Мне было не-вы-но-си-мо. Смотрел на весь мир испуганным, злым, насупленным волчонком, и мир мне отвечал взаимностью. Это был не ад. Это была какая-то другая реальность, беззаконие, игры на выживание.
Все, кому не лень, пытались задеть словом, плечом, подножкой. Всегда отвечал кулаками: не давал себя в обиду, но что мог сделать мелкий и тощий пацан против толпы? Каждый день синяки на мне множились, злость загоняла все дальше в непроходимые чащобы души, и в какой-то момент я отчаянно начал желать всем смерти.
