Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
Мне хотелось бы обрести покой каким-нибудь другим способом – в чем-то, что давало бы его на постоянной основе и не было бы анафемой для моих убеждений, – но я тот, кто я есть, и я делал то, что делал. Даже когда я работал над этой книгой, уже будучи убежденным вегетарианцем – на что меня когда-то подвигла проблема благополучия животных, – и это убеждение было тем глубже, чем полнее я понимал, какое влияние мясо оказывает на окружающую среду, редко когда выпадал день, чтобы я не испытывал желания его съесть. Временами я задавался вопросом, не мое ли крепнущее рациональное отрицание мяса питало мое крепнущее желание его употреблять. Так или иначе, мне пришлось примириться с тем фактом, что если действия могут хоть в какой-то степени следовать за волей, то аппетиты – нет. Я испытал нечто вроде «знаю, но не верю» Феликса Франкфуртера, что привело меня к настоящей борьбе, а иногда – к великому лицемерию. Мне почти невыносимо стыдно об этом рассказывать. Но об этом нужно рассказать.
Когда я продвигал «Мясо. Eating Animals», меня часто спрашивали, почему я не веган. Благополучие животных и защита окружающей среды, аргументы против молочных продуктов и яиц также являются аргументами против мяса, и зачастую даже более сильными. Иногда я прятался за трудностями готовки для двух привередливых детей. Иногда грешил против правды и называл себя «вегетарианцем по сути». На самом же деле у меня не было другого ответа, кроме того, озвучить который было бы слишком стыдно: мое желание есть сыр и яйца пересиливало мою преданность борьбе с жестоким обращением с животными и разрушением окружающей среды. Это напряжение слегка меня отпустило, когда я стал говорить другим людям делать то, чего не мог сделать сам.
Очная ставка с собственным лицемерием напомнила мне, как трудно жить – даже просто пытаться жить – с открытыми глазами. Осведомленность о трудностях помогает облегчить усилия. Усилия, не усилие. Я не могу представить будущее, в котором я решу снова стать мясоедом, но я не могу представить будущее, в котором мне не хочется мяса. Сознательный выбор еды станет одной из битв, отмеряющих и определяющих мою жизнь. Я понимаю эту битву не как выражение собственной неуверенности в том, как правильно питаться, а как естественное выражение сложности пищевого выбора.
Еда для нас не просто средство набить живот, и мы не просто подстраиваем свой аппетит под нужные принципы. Мы едим, чтобы утолить свои первичные желания, создать и выразить себя, стать частью сообщества. Мы едим не только ртом и желудком, но и умом и сердцем. Когда я ем, в этом участвуют все мои воплощения – отец, сын, американец, уроженец Нью-Йорка, прогрессист, еврей, писатель, защитник окружающей среды, путешественник, гедонист, – а также вся история моей жизни. Когда я впервые стал вегетарианцем, в возрасте девяти лет, моя мотивация была простой: не причинять страданий животным. С годами мои мотивации менялись, потому что менялась информация, которой я располагал, но, что еще важнее, потому что менялась моя жизнь. Возраст приумножил мои воплощения, как это обычно и происходит у большинства людей. Время смягчает этические противопоставления и учит ценить то, что можно назвать жизненным хаосом.
Прочитай я предыдущие несколько предложений в старших классах средней школы, они показались бы мне ворохом самовлюбленного вздора – «жизненный хаос»? – и меня бы глубоко разочаровала жалкая личность, в которую я превратился. Меня радует, что когда-то я был таким, каким был, и надеюсь, что другие молодые люди обладают столь же несгибаемым идеализмом. Но меня также радует, что сейчас я такой, какой есть, не потому что так проще, а потому что это помогает наладить диалог с миром, который отличается от того, в котором я жил двадцать пять лет назад.
Есть место, где пересекаются личные интересы человека и его интересы в качестве одного из семи миллиардов землян. И, возможно, впервые в истории выражение «свое время» теряет смысл. Изменение климата – это не пазл на журнальном столике, к которому можно вернуться, когда есть время и настроение. Это горящий дом. Чем дольше мы оставляем его без внимания, тем сложнее становится его содержать, а благодаря положительным обратным связям – превращению белого льда в темную воду, которая поглощает больше тепла, таянию вечной мерзлоты, высвобождающей огромные количества метана, одного из самых вредных парниковых газов – мы очень скоро достигнем переломного момента, когда изменение климата станет «безудержным», и не сможем спастись, как бы ни пытались.
Мы не можем позволить себе роскошь жить в свое время. Мы не можем жить так, словно наши жизни принадлежат только нам. Наши предки вкладывали в это другой смысл, но наш образ жизни закладывает будущее, которое будет невозможно изменить. Представьте, если бы история повернулась иначе, и Линкольн не отменил бы рабство в 1863 году, и Америка была бы обречена поддерживать институт рабства до конца времен. Представьте, если бы право двух однополых людей вступать в брак целиком и навечно зависело от решения Обамы в 2012 году. Говоря о прогрессе моральных устоев, Обама часто цитировал утверждение Мартина Лютера Кинга о том, что «дуга вселенной морали длинна, но она гнется в сторону справедливости». Настал беспрецедентный момент, когда эта дуга может навсегда сломаться.
В Библии есть несколько поворотных мест, когда Бог спрашивает людей, где они находятся. К двум самым известным относится момент, когда он узнает, что Адам скрывается, вкусив запретный плод, и вопрошает: «Где ты?» – и когда он призывает Авраама прежде, чем попросить его принести в жертву своего единственного сына. Очевидно, что всеведущий Господь знает, где находятся его создания. Он вопрошает не о местоположении тела в пространстве, а о местоположении самосознания в личности.
У нас есть современная версия похожих событий. Когда мы вспоминаем моменты, когда история буквально творилась у нас на глазах – Перл-Харбор, убийство Джона Кеннеди, падение Берлинской стены, 11 сентября – нашим первым побуждением всегда будет спросить у собеседников, где они были, когда это случилось. Но, так же как и библейский Бог, мы вовсе не пытаемся определить их координаты в пространстве. Мы вопрошаем о глубине их связи с историческим моментом в надежде определить нашу собственную.
Слово «кризис» происходит от греческого krisis, что означает «решение».
Даже затрагивая всех и каждого, экологический кризис не ощущается как событие, к которому мы причастны. Он вообще не ощущается как событие. И каким бы ни был ущерб от урагана, лесного пожара, голода или вымирания, вряд ли какое-нибудь погодное явление вдохновит современников, которым не довелось его пережить, а, может, и тех, кому довелось, на вопрос «где вы были, когда?…». Это же просто погода. Что с нее взять.
Но будущие поколения неминуемо оглянутся назад и спросят, где мы были в библейском смысле – где было наше «я». На какие решения подвиг нас этот кризис? Почему, ради бога – ради Бога – мы предпочли самоубийство и принесли их в жертву?
Возможно, мы могли бы сослаться на то, что не несем ответственности за это решение – как бы нам ни хотелось, мы ничего не могли сделать. В то время нам не хватало знаний. Будучи простыми людьми, мы не обладали средствами для того, чтобы узаконить необходимые перемены. Мы не управляли нефтяными компаниями. Мы не определяли политику государства. Возможно, мы могли бы заявить[117], как Рой Скрэнтон в своей статье в «Нью-Йорк Таймс», озаглавленной «Как растить ребенка в обреченном мире»[118]: «Нам [было] дано выбирать, как нам жить, не больше, чем [было] дано нарушать законы физики». У нас не было физической возможности спасти себя и своих потомков.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
