На обратном пути Тобиас всю дорогу молчал, мрачно глядя вперед невидящим взором. Они вместе прошли через двор к дому, но перед лестницей Тобиас вдруг остановился и поднял воротник.
— Ты куда? — спросил Сарториус-старший.
— Пройдусь немного, подышу свежим воздухом.
— Ночью? Уже полдвенадцатого. Да и льет как из ведра. Погода собачья, ты же промокнешь до нитки.
— Последние десять лет у меня вообще не было никакой погоды. Так что я не боюсь промокнуть. Зато в такое время меня хотя бы никто не увидит.
Хартмут Сарториус помедлил немного, потом положил руку на плечо сыну.
— Тоби, только не делай глупостей. Пожалуйста, обещай мне.
— Не буду, не беспокойся. — Он коротко улыбнулся, хотя ему было не до веселья.
Дождавшись, когда отец скрылся в доме, он, опустив голову, пошел сквозь темноту мимо пустого хлева и сарая. Мысли о матери, которая лежала в реанимации с переломанными костями, вся обвешанная трубочками и шлангами и обставленная приборами, оказались гораздо больнее, чем он ожидал. Неужели это нападение было как-то связано с его освобождением? Если она умрет, что, по мнению врачей, совсем не исключено, то столкнувший ее с моста станет убийцей.
Дойдя до задних ворот двора, он остановился. Ворота были заперты и заросли плющом и сорной травой. Наверное, в последние годы их вообще не открывали. Завтра же он займется наведением порядка. За десять лет он страшно истосковался по свежему воздуху и свободному труду. Уже через три дня, проведенные в тюрьме, он понял, что отупеет, если не будет упражнять свой ум. Шансов на досрочное освобождение у него не было, как сказал адвокат, а ходатайство о пересмотре дела отклонили. Поэтому он написал заявление в приемную комиссию Хагенского заочного университета и параллельно сразу же начал учиться на слесаря. Каждый день, отработав восемь часов и еще час позанимавшись в спортивном зале, он полночи просиживал за книгами, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей и не сойти с ума от монотонности тюремного бытия. За годы, проведенные за решеткой, он привык к строгой регламентированности своего существования, и эта внезапно обрушившаяся на него бесструктурность жизни пугала его. Нет, никаких ностальгических чувств в отношении тюрьмы он не испытывал, но, чтобы привыкнуть к свободе, ему понадобится время.
Он перепрыгнул через ворота, постоял с минуту под лавровишней, разросшейся и превратившейся в мощное дерево, потом повернул влево и прошел мимо дома Терлинденов. Двустворчатые чугунные ворота с камерой видеонаблюдения, которой раньше не было, были закрыты. Сразу же за домом начинался лес. Метров через пятьдесят Тобиас повернул на узкую извилистую дорожку, прозванную коренными жителями Штихелем, которая протянулась по диагонали мимо огородов и задворков через всю деревню до кладбища. Тобиас знал здесь каждый уголок, каждую лестничную ступеньку и каждый забор — за прошедшие годы здесь ничего не изменилось! Мальчишками они тысячу раз ходили по этой дорожке — в церковь, на спортивную площадку, к друзьям.
Он сунул руки в карманы куртки. Слева, в маленьком домике, жила старая Мария Кеттельс. Она говорила, что в тот день, поздно вечером, видела Штефани, и могла бы стать единственным свидетелем защиты, но ее показания не стали заслушивать в суде. Каждый в Альтенхайне знал, что Кеттельс давно «выжила из ума» и к тому же почти ничего уже не видела. Ей тогда было далеко за восемьдесят, она наверняка уже перебралась на кладбище. Рядом с ее домом был участок Пашке. Он непосредственно граничил с усадьбой Сарториусов и, как всегда, был в идеальном порядке. Старик Пашке привык немедленно расправляться с каждой сорной травинкой с помощью химической дубины. Раньше он работал в городе и широко пользовался своим доступом на склад строительных материалов, как и остальные соседи, работавшие в химической компании «Хёхст АГ», которые без особых угрызений совести использовали материалы фирмы для строительства или ремонта своих домов. Пашке были родителями Герды Питч, матери его друга Феликса. Здесь все состояли друг с другом в отдаленном родстве и прекрасно знали всю подноготную соседей. Все знали самые большие секреты друг друга и любили поболтать о слабостях, промахах и болячках ближнего. Альтенхайн, приютившийся в узкой долине, остался в стороне от новостроек. Приезжих здесь почти не было, и состав деревенской общины за последние сто лет почти не изменился.
Тобиас дошел до кладбища, надавил плечом на деревянную калитку, и та с жалобным скрипом отворилась. Ветер, уже почти переросший в бурю, свирепо трепал голые ветви мощных деревьев, стоявших среди могил. Он медленно пошел по дорожке между крестов и памятников. Кладбища его никогда не пугали. Он видел в них что-то умиротворяющее.
Когда он подошел к церкви, часы на башне пробили полночь. Он остановился и, задрав голову, посмотрел на приземистую башню из серого кварцита. Может, ему все же надо было принять предложение Нади? Пожил бы какое-то время у нее, пока не встал бы на ноги. В Альтенхайне его присутствие ни у кого не вызывает восторга, это ясно. Но не может же он просто взять и уехать, бросив отца одного! Он в неоплатном долгу перед родителями, которые не отвернулись от него, осужденного убийцы.
Тобиас обогнул церковь и вошел в открытый притвор. Внезапно почувствовав какое-то движение справа, он испуганно вздрогнул. В тусклом свете уличного фонаря он увидел темноволосую девушку, сидевшую на спинке скамьи перед входной дверью и курившую сигарету. Сердце у него заколотилось, он не верил своим глазам — перед ним сидела Штефани Шнеебергер.
* * *
Амели испугалась не меньше Тобиаса, когда вдруг увидела перед собой незнакомого мужчину. Его мокрая куртка блестела, темные, слипшиеся от дождя волосы нависли на глаза. Она никогда его до этого не видела, но сразу же поняла, кто это.
— Добрый вечер, — сказала она и вынула из ушей наушники своего МР3-плеера.
Голос Адриана Хейтса, певца ее самой любимой группы «Diary of Dreams», продолжал квакать из наушников, пока она не выключила плеер. Стало совсем тихо, слышен был только шорох дождя. По улице мимо церкви проехала машина. Свет фар на секунду скользнул по лицу мужчины. Никаких сомнений, это был Тобиас Сарториус! Амели видела в Интернете достаточно его фотографий, чтобы не ошибиться. В жизни он оказался довольно симпатичным. Даже очень. Совсем не похожим на других мужчин в этом захолустье. А на убийцу — тем более.
— Привет, — ответил он наконец, глядя на нее со странным выражением лица. — Что ты здесь делаешь так поздно?
— Музыку слушаю. Курю. Жду, пока дождь немного утихнет, а то промокну, пока дойду до дома.
— А…
— Меня зовут Амели Фрёлих, — сказала она. — А ты Тобиас Сарториус, верно?
— Да. А ты откуда знаешь?
— Я много о тебе слышала.
— Да уж, без этого никак, если живешь в Альтенхайне. — В его голосе прозвучал сарказм. Он, похоже, пытался понять, кто она.
— Я здесь живу с мая, — пояснила Амели. — Вообще-то я из Берлина. Но я там так погрызлась с новым дружком моей матери, что они решили сплавить меня сюда, к отцу и его жене.
