— Вот оно что! — протянула Иезавель. — Как же, знаю, читала. Очень умно пишет! Очень умно!
Еловые шишки догорели, украсив костер букетом хрупких пепельных роз. Небо к вечеру затягивалось облаками. Наверное, ночью пойдет снег.
Вернулся майор, напялил тяжелую шинель.
— Мне показалось знакомым его лицо, — заговорил он, — и верно: цыган этот у нас в полку ходил за лошадьми.
— Вот что! — вдруг воскликнула дама, повернувшись к Иветте.
— Поедемте с нами до Нормантона. Мы живем в Скорсби. А велосипед ваш привяжем к машине.
— Хорошо, — кивнула Иветта.
Мужчина покатил велосипед к машине, а Иезавель окликнула детишек — они украдкой разглядывали ее.
— Идите-ка сюда! Идите же, не бойтесь. — Она достала маленький кошелек и выложила на ладонь шиллинг. — Подойдите же! Это вам! — крикнула она.
Цыган отложил молоточек и блюдо и скрылся в фургоне. Старуха что-то хрипло крикнула малышам из своего угла. Двое ребят постарше несмело вышли вперед. Иезавель дала каждому по серебряной монетке; одному шиллинг, другому — два, других у нее не нашлось. И тут же послышался окрик сокрытой от глаз старухи. По ступенькам спустился цыган, подошел к костру. Иезавель беззастенчиво и деловито, что присуще детям Сиона, стала разглядывать его лицо.
— Вы воевали под началом майора Иствуда?
— Да, сударыня.
— И надо же где встретились! — Она перевела взгляд на небо. — По-моему, скоро пойдет снег.
— Не так уж скоро, — возразил цыган, тоже посмотрев на небо.
Накрепко замкнул он свое сердце. Издревле цыгане вели неравную борьбу с обществом и его устоями. И нет-нет да и удавалось хоть в малом расквитаться.
Однако после войны угас и этот огонек редких удач. Нет, не смирился кочевой народ. По-прежнему горд взгляд цыгана, только сейчас взгляд этот устремлен в дальние дали. Он уже не проникает так дерзко в самые сокровенные уголки души. Вот что значит — пройти войну.
Цыган посмотрел на Иветту.
— Обратно на машине поедете?
— Да, ведь погода такая изменчивая, — жеманно произнесла Иветта.
— Еще какая изменчивая, — поддакнул цыган, взглянув на небо.
Ни за что сейчас ей не угадать, что у цыгана на душе. Да, по правде говоря, ее это и не занимало. Куда больше ее привлекала маленькая Иезавель, мать двоих детей, высуживающая сейчас немалые деньги у известного инженера для неимущего молодого и красивого майора Иствуда. Он, пожалуй, моложе ее лет на пять-шесть. Как все увлекательно!
Вернулся светловолосый майор.
— Чарлз, дай сигарету! — печально, но властно попросила дама.
Он достал портсигар — каждое движение его сильного тела было неторопливо и выверено. Будто постоянно он ждет удара исподтишка, вот и делает все неспешно и осторожно. Одну сигарету он протянул жене, другую — Иветте и без тени превосходства предложил портсигар цыгану.
— Благодарю вас, сэр!
Он степенно подошел к костру, прикурил от красных угольев. Иветта и маленькая Иезавель не спускали с него глаз.
— Ну, до свидания! — по-свойски, как и принято среди людей ее круга, попрощалась Иезавель. — Спасибо, что пустили к огоньку погреться!
— Не за что, он не только для меня горит, — сказал цыган.
К нему, нетвердо шагая, подошел малыш.
— До свидания, — сказала Иветта, — может, снег еще и не выпадет.
— Снег нам не помеха, — ответил цыган.
— Разве? А я думала, он некстати.
— С чего бы?
С царственной небрежностью Иветта закинула за спину длинный конец шарфа и пошла вслед за меховой шубой, поглотившей маленькую Иезавель; казалось, шуба идет сама собой.
7
Чета Иствудов, как стала величать их Иветта, весьма заинтересовала ее. Еще три месяца — и брак маленькой Иезавели расторгнут! Она отважилась снять на зиму холодный домик возле болот Скорсби, недалеко от холмов. Теперь, глухой зимой, они с майором жили почти в полном одиночестве, без прислуги. Майор вышел в отставку и называл себя по-штатски — «господин Иствуд». Впрочем, для всех они уже были господином и госпожой Иствуд.
Маленькой Иезавели было тридцать шесть лет, дети ее уже вступили в отрочество. Муж согласился, чтобы они воспитывались у матери, но лишь после того, как она станет супругой Иствуда.
Так появилась в здешних краях эта необычная пара: маленькая изящная куколка с огромными, таящими обиду и укор глазами и копной черных, курчавых, ухоженных волос и высокий голубоглазый молодой атлет, от которого веяло силой и зимней стужей: не иначе в жилах у него течет кровь древних богатырей — викингов.
Поселились они в маленьком новом домике меж болотами и холмами и без чьей-либо помощи устраивали свой семейный очаг.
И очаг прелюбопытный. Домик они сняли вместе с обстановкой, однако Иезавель понавезла с собой дорогой мебели. Неизвестно, почему ее привлекал стиль рококо: вычурные шкафчики с перламутровой инкрустацией, черепаховые шкатулки, безделушки слоновой кости и еще много всякой всячины; нелепо высокие, на гнутых ножках стулья из Италии, обитые аквамариновой парчой; тончайшей резной работы розоволикие святые в богато изукрашенных развевающихся одеждах; на полках — множество причудливых статуэток дорогого фарфора и, наконец, редкая коллекция поразительных картин начала девятнадцатого либо конца восемнадцатого века, писанных на стекле.
Вот у такого необычного и тесноватого «домашнего очага» и приняла Иезавель навестившую ее без ведома родных Иветту. В доме стояли бесчисленные печки и плитки, так что в любом углу было тепло, даже жарко. И сама хозяйка, похожая на одну из статуэток — маленькая фигурка в изящном платьице и фартучке, — раскладывала на блюде окорок, а большой, в белом свитере и серых брюках, похожий на дрозда майор резал хлеб, растирал горчицу, варил кофе и управлялся еще с дюжиной дел. Более того, после холодного мяса и икры на закуску он подал тушеного зайца, которого приготовил сам.
Столовое серебро и фарфор — часть невестиного приданого — были поистине бесценны. Майор пил пиво из серебряной кружки, а Иветта и Иезавель — шампанское из красивых бокалов. Потом майор принес кофе, и разговор оживился. Иезавель пылала лютой ненавистью к бывшему супругу, а жить с нелюбимым человеком считала аморальным, потому и разводилась. И майор — неведомо как залетевший в эти края зимний дрозд, — сильный, по-своему красивый (ему бы только ресницы потемнее, а то их не видно, и майор еще больше походит на птицу), тоже ненавидел ханжескую мораль. Но гнев его, сокрытый в мощной мускулистой груди, отдавал ледяным холодом. Его любовь к Иезавели зиждилась на осознании попранной справедливости. Вот и занесли его в этот укромный уголок, точно шальные ветры, понятия о морали, унаследованные от предков-викингов.
