— Надюш, надо сначала кран на трубе повернуть. Чтобы водичка могла набраться, — сказала вечером бабушка. — Вот здесь, поняла?
Надя поняла. Не сразу, но поняла. Попробовала еще раз — получилось! И с тех пор она включала стиральную машину регулярно. Даже сама загружала в нее вещи — свои и дяди Олега. Однажды, правда, вместе с джинсами случайно постирала его паспорт. Дядя Олег, когда узнал, страдальчески закатил глаза:
— Ну вот, из-за тебя мне в такую холодину в паспортный стол тащиться. В очереди там стоять. А у меня вообще-то работы много.
В паспортный стол в итоге пошла бабушка.
Уверившись, что теперь она не пропадет, Надя решила взять на себя заботу и о дяде Олеге. Чтобы и он не пропал. Бабушка говорила, что дядя Олег иногда забывает поесть. А без еды человек может умереть. И однажды Надя самостоятельно достала с полки «Доширак», развела его кипятком и отнесла в комнату дяди Олега. Немного помялась у приоткрытой двери, но все же вошла. Образ дяди, пораженного голодной смертью и падающего со стула, придал ей смелости.
— Вот. Я принесла поесть, — тихо сказала Надя и поставила горячий пластиковый контейнер на стол, около монитора.
На мониторе красовалась голая девушка с веснушками и длинными рыжими волосами.
— Спасибо, конечно… — пробормотал застывший дядя Олег, не поднимая на Надю глаз.
С тех пор такое подношение еды стало ритуалом. Всякий раз, когда простуженная Надя оставалась дома — а случалось это довольно часто, — она неизменно кормила дядю Олега. Все увереннее заходила в его комнату, пахнущую носками и лимонным освежителем. Приносила то «Доширак», то консервную банку. Правда, открывать консервные банки Надя не научилась, но с этим дядя Олег справлялся и сам.
— Спасибо тебе, мелкая, — говорил он, получая очередную порцию еды. — А то мне реально иногда не оторваться от работы. Ты классная.
И у Нади становилось уютно на сердце. В такие моменты она ощущала теплоту и легкость кровотока. Потому что дядя Олег теперь окружен ее заботой. И если что, он не пропадет. Если что…
Если что?
Время шло, пальцы давно перестали болеть. Но бессонница никуда не исчезла. Когда ночь огромным черным ледником наплывала в комнату, Надя лежала с широко открытыми глазами. Смотрела на тревожно-темное глубокое небо в развалинах туч. И в унисон с радостью от самостоятельной жизни где-то за грудной клеткой распускался маленьким бутоном смутный, но терпкий страх.
А что, если бабушка и правда умрет? Даже если Надя и дядя Олег без нее не пропадут, это будет очень грустно. Надя представляла, как бабушкин взгляд останавливается, как ее серые водянистые глаза затвердевают, словно замерзают. И от зрачков по глазному льду тут же бегут тонкие трещинки. Белесые ресницы покрываются инеем. Бабушку выносят из квартиры на носилках, а на кухонном столе остается стопка непроверенных сочинений десятого «А». И чашка недопитого кофе «Якобс Монарх».
Если так действительно произойдет, виновата будет Надя. Ведь это Надя своим поведением доводит бабушку. Бьет себя крышкой пианино по рукам. Отказывается играть Бетховена. После того случая Юлия Валентиновна и бабушка снова просили Надю исполнить им «К Элизе». За локоть, правда, уже не тянули, но просили настойчиво. А Надя упрямилась. И бабушка каждый раз хваталась за сердце и прикрывала глаза. У бабушки больное сердце, и если оно остановится, Надя никогда себе этого не простит. Никогда. Она добровольно отправится в тюрьму за убийство. Напишет заявление, как Вильсон из сериала «Невспомненные». Даже текст заявления не надо будет сочинять: Надя прекрасно его помнит. Только имена придется заменить, но это просто.
Надя ворочалась, и шерстяное одеяло выбивалось из пододеяльника, покалывало кожу, обдавало затхлостью. В конечном итоге почти бесшумно соскальзывало на пол. Поднимать его не хотелось. Надю и без того словно окутывало изнутри одеяло. Такое же колючее и душное. И нисколько не согревающее. Бутон страха все распускался за ребрами, все выпрастывал лепестки. Превращался в полноценный ядовитый цветок. Было уже по-настоящему жутко. Было мучительно стыдно, потому что Надя неблагодарная, потому что бабушка — родной человек, а с родными людьми так не поступают.
А в середине марта с бабушкой и правда чуть не случился самый настоящий приступ.
— Боже мой, за что мне все это, — вздыхала она, прикрыв глаза. — Эх, Черняева, я так и знала, что этим все закончится. Вот ведь шалава.
Бабушка собирала вещи в учительской после рабочего дня. Судорожно запихивала в сумку стопку тетрадей. Надя сидела в углу и грызла сушку. Крошила на синюю складчатую юбку. Надю внутренне передергивало от того, что стопка неровная, что все тетради разных размеров и самые большие с трудом помещаются.
— Ну ладно вам, Софья Борисовна, — протянула из другого угла учительница географии.
У нее был ленивый и тягучий, как ириска, голос. Она сидела, закинув ногу на ногу. Слизывала с краев пластикового стаканчика легкую кофейную пенку.
Бабушка швырнула непослушную стопку тетрадей на стол.
— А что ладно, Светочка, что ладно? Она погуляла, а мне теперь расхлебывать. Четырнадцать лет девке, это же в голову не лезет. Вот как так можно, взять и жизнь себе сломать? Куда родители смотрели? Теперь ведь все наперекосяк пойдет, все коту под хвост. Без аттестата из школы уйдет.
— Да может, она не виновата ни в чем? По-всякому ведь бывает…
— Не виновата, говорите? А вы видели, в какой она юбке ходит? Это даже юбкой нельзя назвать. Не виновата. Ну конечно.
Когда Надя с бабушкой вышли из учительской, коридор был пустым и особенно гулким. Бабушка сделала несколько шагов и схватилась за сердце. Разумеется, она хваталась за сердце и раньше, но теперь ее скрюченные пальцы прямо-таки вцепились в зеленую шерстяную ткань на груди. Рядом с брошкой в виде грозди рябины. Бабушка остановилась, прислонилась к стенке и полностью закрыла глаза.
— Доведете вы меня все, доведете. Ну, Черняева, ну устроила мне. А еще ты, Надюш. Если бы хоть ты свою бабушку жалела. Но нет, и от тебя ведь сострадания не дождешься.
Бабушка сказала это непривычным голосом — сжимающим, стискивающим. От него все внутренности словно перекрутились, прямо как мокрая половая тряпка в руках уборщицы тети Тани. И Надя поняла, что критический момент настал.
Последней каплей стала какая-то Черняева в необычной юбке. Но Надя понимала, что настоящей причиной бабушкиного приступа стал отказ играть Бетховена. Все корни уходят именно туда, в тот самый ужасный день, когда Надя повела себя просто отвратительно. И теперь нужно срочно исправлять ситуацию. Иначе случится непоправимое. Выбора нет.
Надя посмотрела в окно, на медленные густые снежинки. Деревья за окном стояли будто в молоке. В плотном молочном тумане. Надя с силой сжала кулачки, сопротивляясь студеной волне, бегущей через все тело. Сердце скользко вертелось, как маринованный гриб на тарелке. Но нужно было думать не о своем, а о бабушкином сердце. Нужно было спасать бабушку.
