Книга Зрелость - Симона де Бовуар

Черная черта еще терялась где-то вдалеке; но неизбежно наступит отсутствие и расставание. Я ехала на велосипеде, я смотрела на сельскую местность, залитую солнцем и излучавшую жизнь, а мое сердце сжималось: она будет существовать и дальше, но уже не для меня. Когда я была ребенком, я пыталась поймать на лету одну из тех маленьких душ, которые пока еще не перевоплотились, и сказать вместо нее: «Я». Теперь я воображала, как позже кто-нибудь предоставит мне свое сознание и как я буду смотреть его глазами. На эту луну и этот ореол рыжего муслина смотрела Эмилия Бронте; однажды я ее больше не увижу, думала она. Одна и та же луна одинаково отражается в наших глазах: почему мы, через пространство и время, так непримиримы друг к другу? Смерть едина для всех, и каждый встречает ее в одиночку. С точки зрения жизни можно умереть и вместе; но умереть — это значит уйти за пределы мира, туда, где слово «вместе» не имеет больше смысла. Чего я желала больше всего на свете, так это умереть с тем, кого люблю; но даже если наши трупы лежали бы совсем рядом, это была бы лишь пустая химера: между ничто и ничто связи нет.

Эту сумрачную ночь я предчувствовала, пройдя через смерти, которые не были моими. Была Заза; она все еще приходила ко мне по ночам с пожелтевшим лицом под широкополой розовой шляпой; был Низан, и совсем близко — Бурла. Бурла погрузился в молчание, в отсутствие, и однажды мы узнали, что этому отсутствию следует дать имя — смерть. А потом прошло время: он не переставал быть мертвым, никогда не переставал быть мертвым. Часто, особенно ночью, я говорила себе: «Похороним его, и не будем больше думать об этом!» Как это удобно, настоящее классическое погребение! Мертвый исчезает в яме, и смерть вместе с ним; сверху бросают землю, поворачиваются, уходят, и все, свободны; или, если хотят, возвращаются время от времени поплакать на то место, где зарегистрирована смерть: известно, где ее найти. К тому же обычно люди угасают в постели, в каком-нибудь доме; их отсутствие — это обратная сторона их былого присутствия; говорят: его стул пустует; в это время он поворачивал бы ключ в замке. О Бурле, гуляя по Парижу, я пыталась говорить: его тут нет; но в любом случае его не было бы именно там, где нахожусь я; откуда он исчез? Ниоткуда и отовсюду; его отсутствие опустошало весь мир целиком. И, однако, этот мир был заполнен; в нем не остается места для того, у кого больше нет своего места. Какой разрыв отношений! Какое предательство! Каждым биением наших сердец мы отрицаем его жизнь и его смерть. Однажды мы окончательно его забудем. Однажды этим отсутствующим, этим забытым стану я.

Между тем я не могла даже пожелать себе избежать этого проклятия: став бесконечной, наша жизнь растворится во всеобщем безразличии. Смерть оспаривает наше существование, но именно она придает ему смысл; через нее совершается окончательное расставание, но вместе с тем она — ключ к любой связи между людьми. В романе «Кровь других» я попыталась показать, что она разбивается о полноту жизни, а в «Пирре и Цинеасе» я хотела доказать, что без нее не может быть ни замыслов, ни ценностей. В «Бесполезных ртах», напротив, я намеревалась отразить ужас этого расстояния между живыми и мертвыми. Когда в 1943 году я написала роман «Все люди смертны», прежде всего я предполагала, что это будет долгое блуждание вокруг смерти.

Об этом романе я расскажу позже, поскольку за первый послевоенный год он обогатился. Хочу сделать лишь одно замечание. До того, как писать «Гостью», я не один год искала подход к ней; с того момента, как я начала ее, я уже не переставала писать, за исключением коротких периодов, когда события поглощали меня целиком или парализовали меня; переход от моего опыта к литературе уже не был для меня главной проблемой. Так же обстоит дело и для большинства других писателей, мой случай далеко не исключение: мне кажется тем более уместным рассмотреть его поближе. Почему отныне у меня всегда было «что сказать»?

Прежде всего я уже лучше знала свое ремесло и поверила в свои силы; когда я обдумывала идею какой-то книги, у меня была уверенность, что ее опубликуют; я верила в ее существование, и это помогало мне заставить ее существовать. Но есть и другая причина, гораздо более существенная. Я уже говорила: лишь когда в моем опыте произошел сдвиг, я смогла посмотреть на все со стороны и рассказать об этом. После объявления войны все окончательно перестало быть само собой разумеющимся; в мир ворвалось несчастье: литература стала для меня столь же необходимой, как воздух, которым я дышала. Я не думаю, что она может быть спасением от абсолютного отчаяния, однако я и не была доведена до такой крайности, вовсе нет. Что лично ощутила я сама, так это волнующую двойственность нашего удела, ужасного и вместе с тем захватывающего; я поняла, что была не способна принимать одинаково обе его стороны, точно так же, как ясно определить для себя либо одну, либо другую: я всегда оставалась вне триумфов жизни и ее жестокостей. Сознавая пропасть, разделявшую то, что я чувствовала, и то, что есть на самом деле, я испытывала потребность писать, чтобы воздать должное истине, с которой не совпадало ни одно движение моей души; думаю, что многие склонности писателя объясняются аналогичным образом; литературная искренность совсем не то, что обычно воображают: речь не о том, чтобы выразить эмоции, мысли, которые поминутно вас одолевают, но указать горизонты, которые нам недоступны, которые мы едва различаем и которые между тем существуют; вот почему, чтобы, читая произведение, можно было понять живую личность автора, надо приложить большие старания. Что касается его самого, то задача, которую он берет на себя, бесконечна, ибо каждая из его книг говорит об этом слишком много и слишком мало. Даже повторяясь и исправляя себя на протяжении десятков лет, он никогда не сумеет уловить на бумаге, так же как в своей душе и сердце, многообразную реальность, питающую его. Нередко усилие, которое он прилагает, чтобы приблизиться к этому, внутри самого произведения предстает в виде своего рода диалектики; в моем случае она ясно проявляется. Конец «Гостьи» не удовлетворял меня: не убийство позволяет преодолеть трудности, порождаемые сосуществованием. Вместо того чтобы обойти их, я хотела столкнуться с ними напрямую; в романе «Кровь других», в «Пирре и Цинеасе» я пыталась определить истинное наше отношение с другим. Я решила, что так или иначе мы вмешиваемся в чужие судьбы и что мы должны брать на себя эту ответственность. Однако такое заключение вызывало возражение, поскольку я остро чувствовала свою ответственность и вместе с тем ничего не могла поделать. Это бессилие было одной из главных тем, которые я затрагивала в романе «Все люди смертны». Я пыталась также подправить моральный оптимизм двух моих предыдущих произведений, описывая смерть не только как отношение человека ко всему существующему, но и как скандал одиночества и расставания. Каждая книга подталкивала меня к новой книге, поскольку мир открывался мне, как превосходящий все, что я могла испытать, узнать и рассказать о нем.