Удивительно, что речистый Рыбак так долго сдерживал себя, чтобы не проболтаться о своём оружии возмездия. Какое самообладание! Какая выдержка! Что говорить, мой брат открылся мне с нежданной стороны.
Стоило со двора лесничества ступить по узкой просеке, усеянной свежими следами, в дубраву, как зелёный сумрак поглотил нас. Здешнее безмолвие казалось ещё более тягостным, чем то, которое оглушило меня на тенистой дороге, где несли службу стражи с пирожками, – лишь шорох шагов и лёгкий шум листвы в высоких кронах свидетельствовали, что виной тому не внезапный отказ слуха.
Брахман вёл стаю и делал это уверенно, – видимо, близость Жёлтого Зверя не оставляла места для колебаний относительно выбора пути. Вскоре следы подошв опередившей нас команды, хорошо заметные на голой земле, исчезли. Пройдя некоторое время по просеке, действительно для проезда местами совершенно негодной, мы сошли за провожатым в чащу, спустились в тёмный яр, поднялись вверх по другому откосу, обогнули край холма, снова, цепляясь за корни дубов и ветки орешника, спустились в глубокий, залитый влажной тенью овраг, на дне которого ползали огромные, серые, с узорчатой спиной слизни, и снова поднялись наверх. Одихмантий и Мать-Ольха запыхались, но не роптали – все, не сговариваясь, старались производить как можно меньше шума. Даже Рыбак не молол языком, проникнувшись значением момента. Кажется, отлучённый от деточки, чтобы не съехать с петель, он наконец именно здесь и сейчас в полной мере ощутил потребность в непогрешимом полковнике и выбрал себе в командиры Брахмана, чего ожидать можно было менее всего. Скорее, Мать-Ольха могла претендовать на эту роль – ведь нам известно, как часто сильные чувства меняют полюса. Ну вот, готовый беззаветно опекать своё высокоблагородие, Рыбак покорно вручил Брахману узду, а тот и потянул, и прищемил сердяге безудержный язык. Лишь белый ворон дерзко раздирал гортанным криком тишину, то показываясь нам среди ветвей, то пропадая.
Мы шли по заколдованной чаще уже около часа, когда ступавший впереди Брахман вдруг замер, устремив взгляд немного вбок и вверх. Вся стая, словно по команде, тоже встала – предчувствие опасности предельно дисциплинировало нас.
– Мать честна!.. – вполголоса загородился петушиным словом от беды Рыбак.
Я проследил за их с Брахманом взглядом. Там, у огромной осины, метрах в трёх от земли, на обломанный сук, как жук на булавку, был насажен человек. Руки и ноги его омертвело вытянулись, голова упала на грудь… Зрелище не из приятных, но Князь, держа на изготовку карабин, направился к осине. За ним Рыбак и я. Кровь бедолаги ещё не запеклась, не побурела – она алела и, кажется, продолжала сочиться из-под проломленных суком и вышедших наружу рёбер. Сомнений не было, отсюда, из клетки этой, жизнь отлетела – смерть в компании двух мух хозяйничала на упавшем вниз лице.
Неподалёку под листьями сныти, посверкивая объективом в пробившемся сквозь кроны солнечном луче, лежала профессиональная камера. Я снова посмотрел на пригвождённый труп – на нём был операторский разгрузочный жилет.
Князь, указуя, молча протянул руку вперёд, за страшную осину. Там на земле, возле замшелых корней дуба, виднелся ещё один покойник. Втроём, не подавая голоса, мы подошли. Это был Льнява – с АКМом в откинутой руке и в камуфляжной куртке поверх излюбленных шелков. Вернее, это была половина Льнявы, приблизительно по пояс. Другая часть, с обутыми в берцы ногами, виднелась метрах в пяти – о былом единстве тела свидетельствовала соединяющая обе половины размотанная лилово-сизая кишка. Тут же в густеющей крови лежала вывалившаяся, багровая до черноты печень, комковатые ошмётки каких-то внутренностей (я не силён в анатомии), сероватый, гладкий, в алых потёках, завиток скользкой на вид требухи, похожей на свежую купатину… Здесь тоже пировали мухи.
Эх, Льнява… Помнится, ты сам грозил вспороть мне брюхо и намотать кишки вокруг шершавого ствола. Других пугал, а на поверку самому себе накликал скверную кончину. Ну что, лакейская душа, отведал благодарности той силы, которой льстил авансом? Не будь так безобразно, было б поучительно.
Дальше – больше. Мать-Ольха шла, не размыкая глаз, держась за руку Нестора и что-то беззвучно бормоча губами – не то молитву, не то проклятия, – а впереди, словно бы страшными метками подсказывая путь, открывались нашим взглядам труп за трупом. Вырванные члены, выбитые мозги, обожжённые лица, вспоротые чрева – и всюду кровь, жёлто-красные сгустки, шматы и лоскуты разодранных тел цвета давленой черешни… И тут же – кинокамеры, автоматы, бьющие слоновьей порцией транквилизатора ружья, какие-то тубусы, метающие то ли сеть, то ли кумулятивные заряды, – ничто не пригодилось, не спасло. Теперь я понимал, что означает образ «море крови», как оно, это море, выглядит и какой на нём бывает шторм. И что? Это и есть та сладкая роса на полях зари, где свершится торжество наших белогривых дел, как предрекал Брахман?
Зрелище отвратительное, но я утешался тем, что среди них, растерзанных, разбросанных по земле и развешенных по сукам покойников, непременно сыщется и тип из пещерной кельи – с голосом, как запах горящей урны. Подосланные к нам минёры – его рук дело. А Жёлтый Зверь и наказал… Не зная, как он выглядит, я тем не менее пытался опознать его среди ужасных мертвецов. Гадал: кем из этих мог бы оказаться тот наёмный истребитель? И каждый раз терялся – наряженные в свои тошнотворные смерти, все были хороши… В одном не приходилось сомневаться – мы были на пороге логова.
Странно, что слух наш миновал шум боя. Допустим, крики людей и предсмертное их срамословие на расстоянии нескольких километров лес поглотил, но оружейная пальба?.. Её-то мы должны были услышать в тиши этого онемевшего с перепугу тридевятого царства. Брахман предупреждал, что огнестрельный инструмент в этой охоте нам не поможет, однако выстрелить хоть пару раз здесь кто-нибудь наверняка успел… Своими соображениями я поделился с Князем. Он тоже недоумевал, поскольку даже видел стреляные гильзы. Предположил: возможно, вздыбленное заросшими холмами, пересечённое глубокими оврагами пространство как-то особенно распределяло и гасило звук. Возможно, деревья в страхе сами всасывали, как панель из пробки, каждый шорох, чтобы сплочённей чувствовать себя в тиши и ближе быть друг к другу своею деревянною душой. Возможно… всё, что угодно, с учётом неведомой природы Зверя, за которым явились сюда те, кто так беззвучно нашумел.
– Мы, между прочим, явились аккурат за ним же, – вполголоса напомнил Князю я.
– Что ж, утешься, – Князь внимательно смотрел по сторонам, – твой предсмертный вой соотечественники не услышат.
И тут Брахман вновь замер. Впереди, вверх по склону лощины, стоял огромный дуб. Я пригляделся – ствол его был изборождён свежими царапинами, продравшими толстенную кору до светлой древесины.
– Вот он, – чуть слышно прошептал Брахман.
И Жёлтый Зверь возник.
* * *
Мгновение назад его здесь не было, и вдруг – он есть. Как описать его? Ничего подобного не отыскать и в нашем с Нестором атласе, а там – чего только не увидишь. Мать-Ольха права: для отражения кошмара из делирия нет в арсенале разума ни сил, ни средств. Зеркало ума мутнеет, воля гаснет, сознание течёт и оплывает, словно тающий пломбир… Сгусток ужаса величиной во всю вселенную мерцал пред нами на вершине склона, умещаясь в песочного цвета гибком, крепком, быстром теле размером с княжеский рыдван. Нет, пожалуй, меньше. Именно так: мерцал – не изменяя естества, он, как Протей, всё время ускользал из образа, будто все лики страхов послойно собрались в один бутон и, раскрываясь, проступали друг за другом лепестками обморочных видений. Возможно, именно это качество несчастный Цезарь Нострадамус некогда поэтично нарёк чёрным пламенем гривы.
