глаза, Дарен рассеянно щупал проплешину.
– Что же ты творишь, полуартифекс! – взвизгнул он и зашвырнул продырявленную шапку в костёр. – Да это военное преступление! Под трибунал пойдёшь! Дайте мне кто-нибудь оружие, я лично пристрелю этого чернового!
Репрев заслонил собой чернового и сказал:
– Пальцем его тронешь – будешь иметь дело со мной.
– Что я вижу, полуартифекс вступается за чернового? – хрипел Дарен, брызжа слюной.
– Мне совершенно плевать на его судьбу. Но капитан Аргон прав: кто будет вместо него работать на прииске? Может быть, ты? Не уверен, что ты поднимал что-то тяжелее оловянной ложки с похлёбкой.
– Ах ты!
Дарен вскочил рывком и со всего маху треснул кулаком полуартифексу по лицу. Грянула тишина; отряд встал со своих мест. Вышитые золотой нитью звёзды заголосили тревожным напевом, собравшись в кучки.
Репрев не шелохнулся, только морду отвёл вбок. Он зажмурился, ожидая следующий удар, но следующего удара не последовало. Из-под губы вместо капли крови упала божья коровка. Репрев подловил её на указательный палец, крутил запястьем, с раскрытыми, переполненными внимательным любопытством глазами изучал, как она, оборачиваясь вокруг пальца, взбирается по шерстинкам, как по отвесному склону, к когтистой вершине, чтобы, вытащив свои слюдяные крылышки, улететь на плащ-небо.
Толстый поднял брови, оттопырил нижнюю губу и отошёл в смертельном испуге. Бросившись на колени, он взмолился:
– Прошу вас, только не докладывайте генералу! Избейте меня, делайте со мной что хотите! Только не докладывайте… не докладывайте…
Отряд выдохнул, упиваясь нарастающим злорадным смехом за спиной Дарена. У Дарена накатывались слёзы, он, не переставая, шмыгал носом. От его былой уверенности и наглости не осталось и следа.
Репрев положил ему ладонь на плечо, свой утешающий взгляд вложил в его, потерянный, и помог подняться.
– Встань. Я не стану тебя бить. Ешь, пей и веселись. А завтра нас всех ждёт трудный день.
– Что, даже не наподдашь мне в ответ? – усмехнулся в усы толстый. Только сейчас Репрев заметил, что его усы очень похожи на те, которые он носил когда-то: такие же вьющиеся бараньей шерстью. С морды отрядовца быстро сошло раскаяние, он довольно скалился, показывая сломанный клык.
– Если бы я захотел тебе наподдать, от тебя бы не осталось и мокрого места, – наклонив голову, сказал Репрев.
– Хороший ты кинокефал, Репрев! – сказал Дарен, хлюпнув напоследок, и крепко прижал полуартифекса к себе.
Чернового увели обратно в шатёр, и пиршество вернулось на круги своя. От несмолкающего разноголосья гудела голова. Опять раздался скрип ящиков и рвущихся с надрывом гвоздей. Больше апельсинов кинокефалы любили апельсины с пентагонирисами.
Бренчало стекло, затянул песню взбудораженный счастьем хор гортанных голосов.
– Полуартифекс, будешь пить?
Репрев, пригнувшись, словил бутылку из фиолетового стекла с невероятно узким и длинным горлышком, в которое не пролез бы даже мизинец. Овальная этикетка говорила, что пентагонирисовый нектар был сделан отрядом его превосходительства генерала Цингулона.
– Да, это мы сами производим. Пей, не боись! – рявкнул бросивший ему бутылку отрядовец.
– А правда, что…
– Правда! – Репрев, которого уже выводило из себя, что его то и дело испытывают, догадался, к чему всё идёт, и оборвал вопрос какого-то сторожевого на середине.
– Просто если я опустошу её залпом, – икнул отрядовец, – то меня забросит куда-нибудь на Смиллу – буду висеть на пальме, а вы меня ищите-свищите!
– Ты прав. Прямо на пальму, – улыбался во все зубы Репрев, когтями срезая горлышко – от стекольного скрежета отряд заткнул уши, скорчив мученические рожи. Отсечённое горлышко отправилось в костёр. Все, затаив дыхание, наблюдали, как полуартифекс, не морщась от сладости, поднял над головой обрезанную бутыль и вливал в раскрытую пасть густейшую струю фиолетового напитка. Кинокефалы, не отрываясь, следили за каждым движением полуартифекса, будто у них на глазах вершилось настоящее, подлинное чудо, которое и в подмётки не годилось чуду вроде превращения плаща в летнее, наполненное звёздами ночное небо. И когда Репрев, взболтав бутылку, уронил последнюю каплю на горящий сиренью язык, отрядовцы, выдохнув, зарукоплескали, засвистели, уважительно закачали головами, пересматриваясь и перешёптываясь.
– Ну даёт!
– Наш полуартифехс!
– Даже лапа не дрогнула!
Полуартифекс прошёл сквозь завесу, будто входил в воду, но вода не мочила шерсти, а ему вслед доносились одобрительные возгласы. Репрева утомили духота и гомон, он бы сказал, что они его усыпляли, если бы нуждался во сне. Полуартифекс сбился со счёта, сколько дней он уже не спал, не познавал это блаженное, сладостное чувство, когда, лишённый всяческих сил, проваливаешься в беспамятство. Потому что лишиться сил он мог, только если устроит очередной вояж по сиротливым планетам.
Попав в зимний лес, Репрев втянул раскрывшимися ноздрями бодрящий, ядрёный воздух, принёсший ему успокоение, и сознание собралось воедино, сбросилась тяжесть с плеч.
Сосны уносились в далёкие дали, в бесконечную пустоту.
– Наша компания вас утомила? – подобно дыму, откуда-то справа прилетела юркая усмешка капитана Аргона.
– Вышел подышать свежим воздухом, капитан, – ответил Репрев, как-то застенчиво улыбнувшись.
– А вот меня утомила, причём весьма. Ребятки умеют отдыхать, этого у них не отнять. Им редко выпадает время на гулянки – не подумайте, что мы уходим в загул по поводу и без. Дисциплина у нас строжайшая, как и в любой другой армии. А дела нам подкидывают подчас вредные, опасные и, чего скрывать, грязные. Но для ребят это всё равно лучше, чем гнить в нищете, из которой их вытащил папочка, – неудобно двигая челюстью, капитан, помолчав, выдал: – Вы поступили по совести: спасли невинную душу.
– Вы правда так считаете? – озадаченно пробормотал Репрев. – А как же все эти речи про черновых?
– Каждый вправе считать их черновыми, но для меня они все – живые существа, – улыбнулся капитан, не поднимая жёстких, как металлическая стружка, ресниц. – Или вы придерживаетесь другого мнения?
Репрев, бесспорно, придерживался бы того же мнения, если бы это мнение было правдиво. «Мне не позволяют распоряжаться силами по собственному хотению, но есть силы, которые другим ни за что не увидеть невооружённым глазом. Мне не нужен искренник, чтобы в потёмках души видеть, как ясным днём. И я воспользуюсь этим даром. И, скорее всего, пожалею об этом…
Ложь! Подлая, замаскированная под добродетель ложь! Решил меня обмануть, обвести вокруг пальца! Сделал ставку на мою… сострадательность. Откуда она во мне взялась? Оттуда же, откуда и моя кинокефальская сущность – из глубокой вселенской норы? Нет. Моя сострадательность поднялась наружу из других глубин – глубин моей души. Всегда там сидела – тихо, смирно – во впадине, зарывшись в песок, а теперь поднялась на поверхность, как иногда самое дурное и тёмное выходит наружу. Но моё сострадание – это часть моего “я”? Или попытка начать новую
