Келлерман вернул вырезку, взволнованный, как всегда, когда что-нибудь напоминало ему о профессоре Зекендорфе. Девушка бережно сложила затертый клочок газетной бумаги и спрятала его на груди. Она думала о том, как это здорово вышло, что заметка попалась ей на глаза, что она сумела достаточно внимательно прочитать ее и что наконец именно здесь, в «Преисподней», она столкнулась с человеком, который мог пополнить ее сведения о Зекендорфе. Она обладала безошибочным чутьем, которое никогда ее не подводило; ее хорошенький носик словно сам собой поворачивался в ту сторону, где пахло какой-нибудь удачей. И пока она полагалась на свое чутье, все шло хорошо; а стоило один раз пренебречь им — и дело кончилось арестом и тюрьмой. Ведь надо же было такое — залезть в карман к переодетому полицейскому шпику! Что-то внутри говорило ей: «Не нужно!» — но он был так хорошо одет, казался таким сытым, солидным и глупым!
— Зачем вы бережете эту вырезку?
Она так ушла в свои мысли, так была поглощена планом, который созрел в ее голове, что Келлерману пришлось повторить вопрос.
— Что? Ach ja… — Она решила не торопиться.
— Я спрашиваю, зачем… Не бойтесь, мне можно доверять.
Что доверять ему можно, она не сомневалась. Но не в том сила.
— Очень просто, — сказала она наконец. — Моя фамилия тоже Зекендорф.
Она взглянула ему прямо в глаза. В них отразились последовательно: удивление, радость, потом недоверие. Старик часто говорил о своих детях, но ни разу за все время, что они были вместе, он не упомянул о существовании Марианны Зекендорф.
Она тем временем вытащила еще один лоскуток бумаги. Это было подписанное Бенделем направление в «Преисподнюю». На нем, скрепленное личной подписью директора отдела гражданского обеспечения, черным по белому значилось ее имя: Марианна Зекендорф.
— Вы родственница профессора?
Ответ последовал без промедления, без запинки:
— Родная племянница… Бедные Ганс и Клара. Тогда-то меня и арестовали, в Мюнхене, перед зданием университета. Хотели заставить меня говорить. Хотели вырвать у меня признание, что я помогала распространять листовки. Но я молчала. Какой это был ужас! Меня били… Нет, следов не осталось, — поспешила она добавить. — Не знаю, чем меня били, но только я думала, что не выживу.
Келлерман, которому не раз пришлось испытать на себе то, о чем она говорила, сказал участливо:
— Не надо об этом. Постарайтесь забыть. Мне все это знакомо. Ночью, когда не спишь, как будто снова все переживаешь…
— Я ни в чем не призналась! — сказала она гордо, подняв на него свои темные, чуть косящие глаза.
Это была чистая правда. Гестаповский чиновник, допрашивавший пойманную воровку, отметил мимоходом тот факт, что она является однофамилицей двух видных студенческих лидеров. Но хотя все трое были арестованы почти одновременно в одном районе одного города, это сочли случайным совпадением. Гестапо установило, что отец Марианны был простым гейдельбергским жестяником, и на том успокоилось; ее судили коротким, но беспристрастным судом и приговорили к тюремному заключению.
— Видно, это у вас семейная черта, — сказал Келлерман, делая ей самый большой комплимент, на какой только был способен. Его привычная настороженность исчезла. Он уже перенес на эту девушку часть той симпатии, которую испытывал к старому профессору, — а может быть, к этому примешивалось и еще кое-что. Лагерная жизнь притупила в нем всякие чувства. Но сейчас они оживали вновь.
— Здесь для вас не место, — отрывисто сказал он. — Мы должны выбраться отсюда — вы, я, все мы. Иначе нас засосет в этой клоаке!
Она охотно согласилась. С нее достаточно было и нескольких часов, проведенных в «Преисподней». Безусловно, это не место для нее.
— Мы с вами, — начала она осторожно, — вдвоем мы сумели бы справиться с этим. Я недавно в Креммене, но, насколько я успела заметить, два человека, неглупые и твердо решившие выбиться, здесь не пропадут…
Его кольнуло что-то, похожее на разочарование.
Но ведь она — участница студенческого протеста! Пусть это была лишь неумелая, бесплодная попытка, все-таки тут требовалось недюжинное бескорыстие и самоотречение…
— Речь идет не только о нас с вами, — заметил он мягко. — Речь идет обо всех нас. Мы пережили лагерь, тюрьму, допросы и пытки — у нас одних чистые руки… На нас лежит долг перед человечеством… Будущее за нами… Понятно вам это?
Марианне все было понятно. Этот человек — помешанный. На мгновение она даже почувствовала к нему нежность — сидит тут, похожий на скелет, в своих полосатых лохмотьях. Но природная рассудительность не позволяла ей разжалобиться, пойти за ним, попытаться спасти его. Она подавила в себе чувство сострадания, однако сохранила сострадательную мину. Она заговорила с ним тихим, проникновенным голосом; Келлерман забыл всякую осторожность, и она без труда выкачала из него все, что ей нужно было узнать о профессоре — его окружение, взгляды, причуды; о его детях — их внешность, воззрения, привычки; о подробностях мюнхенского суда; о его жизни в лагере «Паула», об уроках средневековой латыни, которые он давал лагерному врачу — доктору Валентину. Чем дольше Келлерман говорил обо всем этом, тем он сильней увлекался и тем больше выкладывал ей; так что в конце концов беседа принесла ему приятную уверенность в том, что он вернул ее на стезю, по которой она некогда шла, а ей помогла составить довольно верное представление обо всем, что касалось профессора и его детей.
— Теперь вы понимаете мою мысль? — спросил он, глядя на нее затуманенными глазами. — Вы согласны помочь мне?
— Вам помочь? В чем?
Он пояснил свой замысел. Огромная, прекрасная здравница с широкими окнами, с террасами и соляриями, где жертвы лагерей и тюрем смогут найти сытную, здоровую пищу и заботливый уход; мастерские, где их будут учить новым, полезным видам трудовой деятельности; склады обуви и готового платья, где они приоденутся для вступления в новую жизнь.
— И все это возможно, достижимо. Стоит только протянуть руку и взять! Богачи и во время войны жили неплохо. Нам нужно организоваться, и мы сумеем осуществить это!
Недостатком воображения Марианна не страдала. Она ясно видела большой, залитый солнцем дворец, видела и себя на одной из его террас. Ее зрачки сузились, острый, напряженный взгляд словно пробивал сырые, покрытые плесенью стены «Преисподней».
Наконец она сказала:
— Я хочу того, о чем вы говорите. Я очень сильно этого хочу. И все это у меня будет. Гораздо раньше, чем у вас. Но я не собираюсь ждать, пока весь здешний сброд соберется с силами. Я молода и найду свои пути. Вы мечтатель, Рудольф Келлерман. Опомнитесь, взгляните на вещи просто…
Келлерман вздрогнул. Стены «Преисподней» снова надвинулись на него. Он увидел, как Марианна встала и вышла. Он даже не пожалел о ней.
Иетс и Карен заключили между собой товарищеское соглашение. Она станет помогать ему в выпуске газеты, которая печаталась на станках, уцелевших в подвале разрушенного здания кремменской «Allgemeine Zeitung». («Когда я жил в Колтере, — признался он ей, — мимо дома каждый день проезжал на велосипеде растрепанный мальчуган и бросал на крыльцо свежий номер газеты. Вот все, что мне известно о газетном деле».) А он зато будет передавать ей все попадающие в редакцию материалы, которые могут пригодиться для ее серии очерков: «Как живут в немецком городе при американцах».
