тех или других важных, интересных для нас личностей. «А ведь наш батька-то – лихой батька!» – говаривали мы потом друг с другом, когда он наконец уходил к себе домой» (169, с. 310–311). В. В. Стасов, решительный демократ второй половины XIX в. с его грубым материализмом и атеизмом, вспоминал едва ли не с умилением случай, когда наказанный за нарушение говения, он был лишен священником права исповедаться, и как, мучимый стыдом и раскаяньем, явился к Богословскому, расплакался перед ним и был по-человечески понят. О подобном случае раскания под влиянием простых слов законоучителя напроказивших, а фактически совершивших кощунство гимназистов-певчих рассказал В. Г. Короленко. С большим сочуствием вспоминал о своем гимназическом законоучителе А. Н. Афанасьев: «Законоучителем был у нас протопоп отец Владимир, человек весьма добрый, ласковый и обходительный; дети его любили, встречали всегда с радостью и называли батюшкой; учились у него всегда с охотою и прилежанием и были с ним довольно откровенны. Доверие наше к нему было так велико, что, поступив в 7-й класс, мы даже решились прочитать ему некоторые отрывки из сатирической пьесы, написанной на одного учителя, и он только посоветовал нам быть осторожнее, чтоб не попасться с этими стихами в руки школьного правосудия. Сколько помню, он никогда и никого из нас не наказывал, тогда как никто другой из наставников наших не мог этим похвалиться и такою тишиною, какая обыкновенно бывала, без всяких полицейских понуждений, в классе отца Владимира» (7, с. 263). Но это редкие случаи положительной оценки школьных священников. А что касается иных… Что же и взять с людей, которые избрали духовную карьеру не по душевной склонности, а по наследству и которые были лишь служащими, да еще и двух ведомств: духовного и просвещения, имея и двойное начальство.
Грубость и даже жестокость или холодное равнодушие (еще неизвестно, что лучше), кажется, были родовыми чертами и военных, и гражданских педагогов, почему с такой теплотою вспоминали современники немногочисленные исключения их этой застегнутой на все вицмундирные пуговицы среды. Но особенно суровые нравы, грубость между учениками и учителями и в среде самих учеников, невежество и неприкрытая нищета царили в духовных семинариях и семинарских общежитиях – бурсах. Можно было бы привести немало свидетельств этому, но, пожалуй, лучше всего будет, если читатель сам обратится к «Очеркам бурсы» Н. Г. Помяловского. Впрочем, те, кто достаточно внимательно читал «Вий» Н. В. Гоголя, конечно, помнят и колоритные образы бурсаков, и свирепое «битие», и их героические подвиги по части съестного и выпивки. Хотя Гоголь в бурсе и не был, но, похоже, картину изобразил очень точную.
Да что говорить о бурсе! Не лучше ли обратиться к столь излюбленным нашими поклонниками прошлого утонченным институтам благородных девиц? Вопреки распространенному мнению, представительниц русской аристократии там было очень немного, и преимущественно сироты. В основном там воспитывало дочерей среднее дворянство, по разным причинам (постоянное жительство в деревне, отсутствие средств) не имевшее возможности нанимать учителей или помещать дочек в частные пансионы: ведь здесь девочки содержались на казенный счет. И готовили девочек не только к светской, но и к трудовой жизни: в качестве гувернанток и домашних наставниц; помните картину Перова «Приезд гувернантки в купеческий дом»? Для этого существовал специальный пепиньерский класс: пепиньерки получали начальное педагогическое образование. Однако такие институты, особенно Смольный, постоянно находившийся на глазах императорской фамилии, обладали некоторым достоинством: здесь можно было завести полезные в будущем связи, включая и связь с каким-нибудь престарелым сановником-покровителем, даже с великим князем, а то и с самим императором (это в русском дворянском обществе не только не считалось предосудительным, но, напротив, вызывало зависть – такова уж была мораль этого утонченного общества). Можно было удачно выйти замуж за брата однокашницы или его товарища, а можно было даже фрейлинство получить. Для этого были разные возможности, и лучшая – протанцевать на выпускном акте на глазах у членов императорской фамилии знаменитый танец с шалью, позволявший продемонстрировать грацию; этой чести удостаивались только лучшие ученицы (либо любимицы «маман» и классных дам). Лучшие выпускницы при выпуске получали в виде награды шифр, коронованный императорский вензель с бриллиантами, напоминавший шифр фрейлинский.
Немало институток оставили воспоминания о своем житье-бытье, но почти нет среди них дышаших теплом и любовью к alma mater. Знаменитая А. О. Смирнова-Россет поступила в Екатерининский институт в 1818 или 1819 г. В первый день: «Я не обедала дома и должна была ждать черный хлеб с солью, который раздавали тем, которые не пили чай у классной дамы… Класс был сформирован, и первого августа явились учители. В понедельник, в девять часов, законоучитель, священник с какого-то кладбища, который был рассеян и немного помешан, никого по имени не знал, а вызывал прозвищами… Мы учили наизусть катехизис митрополита Платона и свщенную историю… Потом приходил учитель географии Успенский. Он всегда был пьян, но хорошо знал свое дело, и мы любили его урок. В двенадцать часов обедали… Обед наш был очень плохой: суп, подобный тому, который подавали Хлестакову, разварная говядина с горохом или картофелем и большой пирог с начинкой моркови или чернослива. Вторым – размазня с горьким маслом и рагу из остатков. Картофель в мундире был самое любимое блюдо, но, увы, порция горького масла была самая маленькая, из-за нее были торги или споры. Питье было весьма кислый квас, из которого два раза в неделю делали гадчайший кисель… Моя классная дама была родом англичанка… я у нее пила утром и вечером чай. Маменька ей платила десять рублей в месяц. Чай был хорош, с свежим молоком и сухарями из лавочки. Их приносил Никита, рябой, хромоногий инвалид, наш большой приятель, он в лавочке покупал нам фунтовый белый хлеб, мед, пряники и леденцы. Наши другие учители были очень плохие: некто Гронский для перевода с немецкого, Тимаев для переводов с французского. Два учителя рисования, Шеман, вечно пьяный, учил рисовать цветы, а Фарофонтов – добрый и почтенный старик – фигуры; старик Слонецкий – учитель истории и арифметики, Эртель – немецкого языка…
…Меня посвятили во все тайны, сказали, что надобно непременно обожать кого-нибудь из больших, сказали, что есть противные учители, а дамы классные «кошечки». Одним словом, так приготовили меня, что на другой день я встретила одну девицу, она мне понравилась, я узнала, что ее зовут Делия Потоцкая, и начала ее обожать, т. е. подходить к ней в коридоре и говорить: «Ангел мой, я вас обожаю» […]
Наш день начинался в шесть часов зимой и летом…Мы все были готовы в половине восьмого и шли молча попарно в классы… У дежурной классной дамы была тетрадь, куда она записывала малейший проступок в классе. Дежурная девица читала
