и от боли, она упала на колени. Живот тянул вперед, боотурша уперлась руками в землю – и с трудом перевалилась на бок, а там и на спину. Под ней растеклась лужа, быстро впитываясь в землю.
– Началось, – отметила мама.
И завопила не хуже Кыс Нюргун, идущей в бой:
– Шевелитесь! Сабия, Умсур! Живо!
За женщинами по пятам следовал Баранчай, неся закопченный котел, над которым вился пар. Даже с ношей в руках блестящий слуга легко обогнал бы всех, но Баранчай старательно держался на пару шагов позади. Вряд ли он боялся расплескать горячую воду. Скорее знал, что к роженице первыми должны поспеть никак не люди-мужчины.
– Давайте! С этим временем она раньше родит, чем вы очухаетесь…
«Юрта! Юрта-невидимка! – с опозданием дошло до меня. Я вспомнил бой Нюргуна с Уотом, свои попытки ворваться к дерущимся. – Они же расшибутся…»
С разгона Умсур плюхнулась на коленки рядом с дико орущей Куо-Куо. Проехалась по грязи, вдрызг марая белое удаганское платье. Следом подоспели мама, тетя Сабия, Баранчай с котлом… Юрта? Невидимка? Путь был свободен. Один я стоял дурак дураком и тупо пялился на женщин, хлопочущих над роженицей.
Помочь? Чем? Как?!
– На!
Запыхавшаяся Айталын сунула мне в руки березовый кол, грубо обтесанный с одной стороны. Где и нашла? Молодец, сестренка! Мне вдруг померещилось, что Куо-Куо с Нюргуном отдалились от нас, кинулись прочь по выжженным пустошам… Ф-фух, чепуха! Они были на прежнем месте. Просто усохли, вот и мерещится, что они дальше.
Я ринулся к ним. Ткнул кол острием в землю, примерился кулаком: раз! два! три!
– Готово!
– Держится крепко?
– Ага!
– Поднимайте ее!
Куо-Куо подхватили в шесть рук. Помогли перебраться на оленьи шкуры – откуда и взялись?! – велели ухватиться руками за кол. Тетя Сабия села сзади, поддерживая боотуршу за спину, мама возилась там, куда я старался не смотреть.
– Тужься!
– Дыши! Дыши глубже!
– Я, наверное, никогда не рожу, – сказала мне Жаворонок. Лицо ее было белей снега. – Умру, а не рожу. Как только мамы нас рожали?
Прибежал мастер Кытай, гремя связкой черпаков:
– Вот! Вот! Не в горстях же воду таскать?
Черпаки женщины забрали, а самого кузнеца погнали в три шеи. Зайчик, сильно поумневший в последнее время, приволок целый ворох одеял – и удрал, не дожидаясь напоминания. С повитухами остался один Баранчай: то ли его не считали за человека-мужчину, то ли доверяли больше нашего.
Я мерил шагами поле для праздников. Уйти не решался: вдруг понадоблюсь? Подошел к Нюргуну: брат стоял голый, широко расставив могучие, перевитые жилами ноги. Как я мог забыть! Черное сердце пуще прежнего билось в его груди, а значит, битва продолжалась. Удары черного сердца изматывали Нюргуна стократ больше, чем удары кулака Кыс Нюргун.
Я скрипел зубами от бессилия. Почему так? Почему Нюргун вечно приходит ко мне на помощь, а я – нет? Вот он, я – рядом, не за тридевять земель! Живой, здоровый! И как прикажете мне, слабаку, удерживать чужую черную дыру в повиновении?
Подойдя ближе, я сел у его ног.
– Кустур первый меч сковал, – сказал я. – Представляешь? Умсур лягушку съела. Обернулась стерхом, клювом цапнула: ам! Сам видел, клянусь! Мотылек боком ходить выучился. Мне зимнюю шапку справили, новую. Ободрали волчью голову с ушами… Я в ней – сова совой!
Я сидел рядом с ним, на земле, как на скальном козырьке, и мне снова было десять лет, а может, двенадцать или четырнадцать. Он стоял рядом со мной, прямей лиственницы, навеки прикованный к столбу, беспощадной оси миров. Он держался из последних сил, а я рассказывал ему о сотне мелочей, тысяче пустяков, не зная, слышит он меня или нет. И пока я говорил о событиях и происшествиях, о том, из чего складывается жизнь, мой брат сжимал края черной дыры, надевал на сердце один стальной обруч за другим, не позволяя сердцу лопнуть.
Мы были в железной горе. Нет, это он был железной горой.
– Ты Уота победил. Ты верь мне, я знаю, что победил. И состязания ты выиграл. Я теперь женюсь, понял? Нет, я уже женился. Ты гулял на моей свадьбе. А потом мы поехали домой: я с Жаворонком, ты, Айталын. Жаворонку пегого конька оседлали, крепенького. Чепрак узорчатый, пестрый, сбруя в колокольцах, брякунцах… Ты на Вороне, я на Мотыльке. Айталын с тобой, в седле. Ты ее защищать вызвался. Нет, Айталын здесь осталась, у дяди Сарына. Мы же ее за Зайчика выдали! Вот я балбес, голова дырявая…
Женщины обступили рожающую Куо-Куо. Сидя у ног Нюргуна, я, считай, и не видел кузнецову дочку. Это хорошо, это правильно. Негоже человеку-мужчине на такое смотреть. Один раз мне довелось видеть, как рожает тетя Сабия. Спасибо, больше не хочу. Я и тогда не хотел, но дядя Сарын не оставил мне выбора. Вокруг женщин мелькал Баранчай – блестящий, быстрый, как прежде. Подавал черпаки с теплой водой, принимал испачканные лоскуты ровдуги, взамен находил чистые…
С неба падал дождь, косой и колючий. Капли на лету превращались в хлопья снега, в ледяные иглы. Земля па́рила, высыхала, трескалась от палящего зноя. Трескался лед на реке, которого миг назад не было. Стужа пробирала до костей. Снег покрывал молодую, только проклюнувшуюся траву. С упрямством самоубийцы трава лезла вверх, и снег с неохотой таял, обнажая голый камень. Зубчатое солнце, похожее на колесо механизма, плясало в небе, чертило огненные дуги – с восхода на закат, с заката на восход. Небо темнело, светлело, в нем проступали россыпи звезд, знакомых и незнакомых: моргали, исчезали, загорались вновь. На цветущий багульник сыпались осенние листья – желтые, бурые, багряные. Вокруг не росло ни единого дерева, листья валились с небес – так, наверное, опадают звезды, в которых выгорело все время. Сопки меняли очертания, осыпа́лись, исчезали. Вместо них вырастали другие: новые, острые. Озеро затянуло ряской и тиной, оно превратилось в болото. Река пересохла, впрочем, новый поток проложил себе русло по дну оврага…
Никто не обращал на это внимания. Куо-Куо рожала, женщины с Баранчаем были при деле.
Я тоже был при деле.
6. Поле для праздников (завершение)
– Мы вернулись, обустроились. Тонг Дуурай мою жену украл, беременную…
Зачем я это сказал? С чего?! Язык, как обычно, выскочил впереди рассудка. В защиту бедняги-рассудка я мог выдвинуть только одно: он был занят. Картины сменяли друг друга, проявлялись в воображении – в памяти?! – так резко и четко, словно я и впрямь пережил всё это, а после еще раз двадцать вспомнил на сон грядущий, и не сумел заснуть. Вот, ветер с заката: ледяной, зубастый. Невесть откуда валится
