гнев.
И потому что это не было новой информацией.
— Ты сказала мне, почему… после, — продолжила она. Мне было уже все равно, но у меня не хватило духу сказать ей об этом, поэтому я позволила ей продолжать. — Ты сказала мне, почему продолжала возвращаться туда.
Я не спрашивала о причине.
Я вообще ничего не говорила.
Я спокойно ждала, когда она сама мне все расскажет.
— Задолго до того, как все это началось, ты влюбилась в это поле. Иногда ты умоляла нас проехать мимо, просто чтобы ты могла его увидеть, — она сделала паузу. — Полагаю, имеет смысл, что это было единственное, что ты могла стерпеть в такое ужасное время.
Она выдернула один из стеблей из прозрачной вазы, но вместо того, чтобы поставить его на другое место и начать переставлять заново, моя мать подошла и встала у кровати, зажав его в пальцах.
— Думаю, ты не помнишь, как они пахнут? — спросила она меня.
Я покачала головой и тут же прокляла последовавшую за этим ослепляющую боль. У меня заколотилось в голове, и мне захотелось плакать. Заметив мою агонию, моя мать спокойно ждала с цветком в руке, пока это пройдет.
Благодаря саду в моей комнате я знала, что не утратила обоняния. Только способность чувствовать свои эмоции через него. Однако ароматы разных цветов смешивались вместе, что делало невозможным разделить и идентифицировать каждый из них.
Мне было интересно, кто их послал.
Я не подумала спросить мгновение спустя, когда моя мама сунула мне под нос стебель именно того цветка, и я вдохнула его аромат.
Землистый.
С сильным ароматом, как будто его только что сорвали с луга, который я когда-то любила, но не могла вспомнить. Я вдохнула глоток свежего воздуха, который он наполнил, но вместо того, чтобы вызвать забытое воспоминание об этом поле, я увидела лицо.
Царственные черты лица, непроницаемые глаза, идеальные светлые волосы… и надменный изгиб губ.
Оно исчезло слишком быстро.
Прежде чем я успела даже вспомнить его имя.
Отчаявшись, я использовала те немногие силы, которые у меня были, чтобы вырвать стебель у моей матери, которая, клянусь Богом, сжимала крестик у себя на шее. Я снова жадно вдохнула цветок, только на этот раз он вызвал другой запах и другой образ.
Ваниль.
Деревенский, лакомый и теплый, когда этого хотелось.
У лица, которое оно вызывало в воображении, была сильная челюсть, жесткий рот, каштановые волосы и пронзительный зеленый взгляд.
Как и прежде, я снова вдохнула.
Как и раньше, это дало мне что-то другое.
Ягоды.
Сладкий, питательный и вызывающий привыкание.
Я не могла насытиться, как только попробовала.
У него были грустные серебристые глаза, лохматые черные волосы и самые розовые губы с пирсингом.
Джерико.
Мое сердце выдохнуло его имя, и остальные немедленно последовали за ним.
Хьюстон.
Лорен.
Как я могла забыть о них? Возможно, прошел всего день, но даже мгновение показалось бы мне слишком долгим. Я бы никогда себе этого не простила. Теперь, когда я узнала, мне еще больше захотелось увидеть их.
Сирень.
Любовь пахнет сиренью.
Любовь — это сирень.
Возможно, моя голова и забыла об этом поле, но мое сердце — нет. Оно все это время пыталось сказать мне об этом. Я снова нашла свое пристанище в «трех разбитых рок-богах». Когда мир забудет о моей боли, я смогу убежать к ним и забыть. Они были моим убежищем, покоем и утешением. Я могла петь, я могла спать, я могла смеяться, я могла плакать. В их объятиях я могла просто быть.
Все, что мне нужно было знать, это почему их сейчас здесь нет.
— Мама…
Дверь открылась, прервав меня прежде, чем я успела спросить ее о них. Я почувствовала, как мой живот напрягся и потеплел. Это они?
— Мисс Фаун, вам пришлось нелегко, — поприветствовал меня доктор, войдя вместе с моим отцом.
Вздохнув, я откинулась на гору подушек, прежде чем уставиться на стебель сирени в своей руке.
Да.
Без шуток.
ШЕСТЬДЕСЯТ СЕМЬ
На улице было тридцать восемь градусов (прим. +3 градуса Цельсия), и у меня замерзли яйца, но я оставался на открытом воздухе, под пронизывающим ветром. Я хотел быть уверен, что мы будем первыми, что увидит Брэкстон, когда ее привезут на каталке из больницы.
Прошло десять дней с тех пор, как она вырвала мое сердце из груди. Ее родители выгнали нас, когда приехали, и мы ничего не могли поделать, когда они запретили нам видеться с ней.
Брэкстон, всегда безжалостная разрушительница мозгов, сохраняла нейтральное выражение лица, когда я осматривал ее. У нее были синяки под глазами и на щеках, которые начали исчезать, и она была одета в сменную одежду, которую мы попросили Дани доставить, благодаря Розали, предупредившей нас, что сегодня день выписки ее сестры.
В конце концов Брэкстон отвела взгляд и подняла голову, чтобы что-то сказать матери.
Когда миссис Фаун тут же начала спорить, мы двинулись вперед. У Амелии не было никакой власти за пределами больницы, и мы не собирались уезжать отсюда без ее дочери.
Нашим единственным облегчением было веселье во взгляде Брэкстон, когда ее мать все больше и больше из-за этого расстраивалась. Теперь мы были достаточно близко, чтобы отчетливо расслышать их разговор.
— Им не нужно говорить мне, что ты запретила им видеться со мной, мама. Зачем им это? Я знаю тебя. Более того, я знаю их.
— Брэкстон, я сделала то, что было лучше для тебя, и я не буду за это извиняться.
— Нет. Ты сделала то, что было лучше для тебя. Если бы речь шла обо мне и поддержке, в которой я так сильно нуждалась, то это перевесило бы твой комфорт.
Было ясно, что все точки соприкосновения, которые они нашли за последние полторы недели, закончились.
— Ты ясно дала понять, как относишься к моему выбору, Брэкстон, но если тебе не нужно извиняться за то, какая ты, почему должна я?
Брэкстон кивнула в знак согласия, а затем дополнила одну истину другой:
— Вот именно. Это был твой выбор. Я никогда не пыталась навязать тебе свои идеи, и я никогда не подвергала тебя остракизму за то, что ты думаешь иначе, чем я.
— Это то, как ты называешь воспитывать и защищать тебя?
— Я уже взрослая, мам. Какое у тебя оправдание? — сухо спросила ее Брэкстон.
— Ты сказала своей сестре убить невинную жизнь, когда это идет вразрез со всем, чему мы учили вас обеих. Это
