же от своей строгой подруги, совершенно так же, как раньше дома от матери, девушка читала Гофмана, Шницлера, Уэльса. Всех этих авторов ее подруга называла идеалистами и поэтому безусловными врагами системы истмата.
Боясь строгости подруги, синеглазая девушка не сказала ей и о своем знакомстве с иностранной старушкой.
Придя в этот вечер домой, девушка очень много беседовала со своей подругой о возможности Германской революции. Подруга горячо настаивала на неизбежности и близости таковой. Обе до того утомились беседою и спорами, что когда легли спать, то им обеим казалось, что они спят смутно-тревожным сном в душном поезде, который на всех парах несет их в Берлин на помощь германскому пролетариату.
* * *
Молодой датчанин работал поздно ночью. Перебирая деловые бумаги, он наткнулся на адрес девушки, брошенный его матерью.
Адрес был: Marina rotscha, Tousoff Tupik, 3, Jene Boldine.
Молодой датчанин повертел в руках клочок бумаги так и сяк и положил в жилетный карман. Закурил сигару, тщательно обрезав ее кончик специальными ножницами. Минут десять подумал о том, какая может быть Женя Болдина. А потом опять погрузился в деловые бумаги.
На другой день с утра он вспомнил, что он культурнейший европеец и находится в варварской полу-Азии, а потому надо быть джентльменом. К тому же эта странная Москва располагает к приключениям.
Надев черную визитку и выбрившись, он отправился на Петровку, купил живых цветов, взял извозчика и поехал в Марьину рощу. Датчанин был страшно весел, так как все, что он делал, было так ново и так забавно.
Извозчик остановился у маленького домика, сложенного из серых бревен. Калитка и в ней железное кольцо, которое надо повернуть, чтобы открыть дверцу. Датчанин так и сделал, все время веселя себя.
Под остроносыми ботинками европейца поскрипывали уже ступеньки невысокого и слегка подгнившего крылечка, когда он искал и не мог найти звонка.
В это время дверь неожиданно распахнулась, и перед ним предстала синеглазая Женя Болдина, одетая в серое, солдатского сукна, пальто, в шапочке и с рваненьким портфелем в руках. Она, видимо, куда-то уходила.
— Ах!
— Miss Boldine?! — произнес датчанин, протягивая вперед букет. — Вы были так любезны, — заговорил он по-английски, — что помогли моей… Примите мою искреннюю признательность.
Сняв шляпу, он показал девушке рыжий пробор посредине головы.
И такой чужестью повеяло от молодого человека, от его пробора, от галантного поклона, от слишком правильного лица, от пышного букета, от ботинок, острых, как два меча, — что девушка не знала, что надо отвечать, и сказала по-английски:
— А мне некогда: я спешу на собрание.
Датчанин как-то вдруг очень смело, внезапно и совсем не по-джентльменски ответил:
— Ну, и отлично. А я вас провожу.
Девушка немного растерялась, выронила букет и, почти догоняемая своим кавалером, пошла по тротуару.
А на скрипучих серых ступеньках покосившегося крыльца лежал заброшенный букет живых цветов. И холодный весенний ветерок перебирал их белоснежные ароматные лепестки.
* * *
Про свое знакомство с Женей Болдиной молодой датчанин не сказал матери. А синеглазая девушка умолчала о нем перед своей подругой. Кроме того, тот и другая взаимно скрыли друг от друга свое молчание, один — перед матерью, другая — перед подругой. Секрет получился крепкий, связавший их.
Каждое свидание доставляло обоим большое удовольствие. Ему — от ощущения той светлой девственности, которой обладают, кажется, только русские девушки, и от новизны впечатлений; ей — от сознания того, что он чувствует удовольствие бывать с нею, и от интересной надежды передать ему, внушить свои революционные идеи.
Перед молодым датчанином Женя Болдина чувствовала себя то агитатором, то пропагандистом, то даже героем. Вообще в пропаганде перед ним коммунистических идей она видела большой смысл. Она развивала перед ним различные политико-экономические понятия, теорию борьбы классов, рисовала с точки зрения истмата неизбежность наступления коммунизма и, следовательно, гибели всего того дела, каким занят в настоящее время молодой человек.
А тот сначала эту пропаганду воспринял как неизбежное девичье щебетанье, которое надо выслушивать и деликатно соглашаться. Ведь перед ним была московская барышня, и ей ли не щебетать на социальные темы.
Однако временами ее волнение захватывало и его; вещи, казавшиеся ей важными, приобретали в его глазах какую-то значительность.
Так, например, его очень волновало утверждение девушки о том, что вся история Европы показывает, как на развалинах и гибели одной эпохи вырастала с неизбежностью другая, и что если современный европеец говорит: «прогресс», «совершенство», «техника», то тем самым он утверждает неизбежность и революционных ломок. И всякая новая эпоха захватывает с собою имена тех, кто помогал ей родиться, и засыпает песком и пылью хватавшихся за старое. Эти утверждения как-то кололи датчанина. Ему очень хотелось возражать, но он ощущал бедность своего теоретического багажа. А что касается практики, то что он мог противопоставить, он, не живший никогда в атмосфере сгущенной классовой борьбы.
На его долю оставалось только слушать.
Если бы это было в спокойном, привычном Копенгагене, он никакой девушке не позволил бы так долго кормить себя баснями. Но здесь, в Москве, где надо было быть европейцем больше, чем европеец, — здесь необходимо было остерегаться неосторожных действий.
Из-за этой девушки он так и не попал в «Кривой Джимми».
* * *
Молодой человек стал делать промахи. На Урал в концессионную контору задерживал ответы. В Наркомвнешторге называл всех «mister». Своей мамаше забывал сплошь и рядом взять ложу в Большом театре на интересные представления. Не в меру стал интересоваться английскими газетами. А однажды забыл себе сделать маникюр.
Старая датчанка поняла, что с сыном что-то происходит. Может быть, он влюблен? Но в кого же здесь, в промозглой Москве. И так как главной своей задачей приезда к единственному сыну старушка ставила необходимость оберегать его нравственность, то, естественно, решила как можно скорее переговорить с сыном и воздействовать на него всеми средствами.
Она была женщиной, что называется, «с рукой» и если ставила себе какую-либо задачу, то выполняла ее, не стесняясь в средствах. Она была жестока как к себе, так и к другим. В ней было что-то феодальное, и жестокость в ней была «благородная», то есть без тени колебания и пощады. Такие женщины могут великолепно вести большое хозяйство, набивая копейку на копейку, и наводить тоску и ужас на тех, кто волею судьбы поставлен близко к ним.
Для расположения к себе сына она раз как-то в разговоре напомнила ему о том, что и мы, датчане, не должны забывать, как крепко морально мы связаны с домом Романовых в России. А потому со всякими внешторгами надо держаться соответственно этому. «Помнишь, —
