Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
Он видел, как плачет отец за стеклом в комнате для свиданий. Ему было жаль старика, но это была жалость – как бы получше объяснить? – жалость, которая оставалась где-то снаружи, и по окончании свидания отец уносил ее с собой. В ту пору в душе у Хосе Мари не было места для жалости. Превыше всего – Эускаль Эрриа. Дело, ради которого он пожертвовал всем, смысл его жизни, самое для него главное. И, глядя, как уходит отец, он чувствовал – что? – разочарование, вот что, черт побери, он чувствовал. Разочарование от того, что у него такой малодушный отец, что жизнь ему дал такой слабый человек.
– Ama, пусть он лучше не приезжает.
– Не беспокойся, в следующий раз он подождет меня дома.
Оставшись один, Хосе Мари искал в себе признаки слабости, совсем как человек, который тщательно осматривает свое тело, охотясь, скажем, на блох или вшей. Он искал эти признаки с бешеным желанием истребить их – чтобы не заразили, не дай бог, какой-нибудь психологической гадостью. И если в прогулочном дворе, в комнате с телевизором или в любом другом месте он замечал павшего духом товарища с глазами на мокром месте, устраивал ему разнос, требовал соблюдать дисциплину: не забывай, мы и здесь не перестали быть бойцами, мать твою туда и растуда. Дать слабину, выглядеть слабым? Скорее он позволил бы отрезать себе руку.
Не сломили его и голодовки. А это вам не хрен собачий. Если надо объявить голодовку, ее объявляют. Требуя, скажем, чтобы выпустили из тюрьмы тяжелобольного заключенного, или в знак протеста против тюремной политики, или потому что ЭТА через свою тюремную сеть отдала такой приказ, да по какой угодно причине. И Хосе Мари следил, чтобы никто из товарищей не приближался без особой нужды к тюремному магазину. Чтобы не послал кого-то из уголовников купить ему шоколадку или пакет жареной картошки. Самая долгая его голодовка растянулась на сорок один день, и было это в Альболоте. Я выпил тогда тонны воды. И потерял девятнадцать кило весу, так что мать, увидев меня во время свидания, не на шутку перепугалась:
– Слушай, а у тебя, часом, не рак?
Он ответил, что чувствует себя божественно. Ложь. У него постоянно кружилась голова, ни на что не было сил. А еще он не сказал ей, что вот уже несколько дней как моча у него идет красная. Хотел было пожаловаться врачу, но потом раздумал из опасения, что придется выслушать какой-нибудь неприятный диагноз. Потом состоялось общее обсуждение, и все проголосовали за прекращение голодовки – уже через два-три дня моча у меня стала нормальной. Хосе Мари считает, что именно голодовкам он обязан и постоянными запорами, и геморроем, который до сих пор временами его изводит.
Даже долгие месяцы, проведенные в одиночке, не сломили его. По двадцать часов в сутки он проводил в камере. Летом – невыносимая жара, хоть в петлю лезь. Тюремщики орут как бешеные. Время свиданий сокращено до восьми – десяти минут. Да еще эта подлянка с ночными обысками – каждые два часа или когда им в голову взбредет. А между делом колотили в стальную дверь, чтобы он не спал, или внезапно врывались в камеру. Крики: раздевайся, отжимайся. И так далее. Привычные оскорбления. Но даже такими средствами они не смогли переломить мне хребет.
Потом случилась история с Мигелем Анхелем Бланко[120]. Трое полицейских били Хосе Мари кулаками. Вернее, бил только один. А двое других держали. Новость о похищении Бланко дошла до тюрьмы тремя днями раньше. Как только стал известен ультиматум ЭТА, Хосе Мари шепотом сказал кому-то из товарищей:
– Этому парню живому не быть.
Под вечер 12 июля стало известно, что ему пустили две пули в голову. Бланко был доставлен в медицинский центр в Сан-Себастьяне. Он находился между жизнью и смертью. Рано утром среди прочих новостей пришло сообщение о его смерти. В случаях, когда дело заканчивалось чьей-то гибелью, в тюремном воздухе сгущалось напряжение. Взгляды делались злыми. Один из тюремщиков:
– Ну что, довольны теперь?
Хосе Мари не помнит, чтобы он улыбнулся в ответ. Может, и улыбнулся, но совсем не потому, почему подумал тюремщик. Ночью, изобразив, будто хотят провести обыск, за ним пришли. Черт с ними, не в первый и не в последний раз!
– А это тебе за твои улыбочки, говно собачье. Если мало, только скажи.
Несколькими годами раньше, еще в Пикассенте, он подрался с уголовниками. Схватились они во время ужина. Из-за чего? Из-за какой-то ерунды. На самом деле бывает достаточно, чтобы паре мужиков не понравилась твоя физиономия. И хотя он без особого труда их образумил – бац туда, бац сюда, – один все-таки застал его врасплох и шарахнул стулом, разбив голову. Кровищи было море, и пришлось наложить восемь швов. Явился начальник тюрьмы – в результате одиночка. Ладно, обычное дело. Бывает и хуже, иногда и на тот свет отправляют. Прошло какое-то время, Хосе Мари перевели в другую тюрьму, он начал лысеть и однажды, глянув в зеркало, обнаружил: волос осталось так мало, что и шрам нечем прикрыть.
Что ж, бывает и не такое. О многом никто за порогом тюрьмы не узнает. К тому же человек предпочитает поменьше рассказывать родственникам, чтобы не расстраивать. Но в любом случае Хосе Мари сохранял твердость – кремень, а не человек, мачта, крепко стоящая под штормовым ветром, потому что, кроме физической силы, были у него и другие источники, помогавшие противостоять невзгодам, терпеть любые беды и все, что сыпалось на его голову. Какие именно источники? В первую очередь – коллектив. Коллектив – это основа, товарищеская спайка. Он так и говорил матери:
– Здесь они – это моя семья.
Нельзя забывать и о его верности определенной идеологии. Сейчас, кстати сказать, он ко многому стал относиться иначе, чем на свободе. Интересовался политикой. Раньше ему казалось, будто вся эта брехня и теоретическая мутотень только отвлекают, заставляют сворачивать с прямой дороги, ведущей к достижению цели. Вооруженная борьба – кратчайший путь. Теперь он вдумчиво читал статьи, брошюры, любые агитационные листовки или заявления, выпущенные организацией. Ему было уже мало просто подпитываться мыслью, что он продолжает участвовать в борьбе, и с некоторых пор он стал упорно подбирать аргументы, которые оправдывали бы их борьбу и с очевидностью доказывали бы, что она справедлива и необходима. Да, и еще одно: что ее поддерживает большинство баскского народа. Из крепкой веры в последнее он черпал душевные силы. И как только выпадал подходящий случай (например, на еженедельных собраниях, где заключенные боевики ЭТА вырабатывали линию поведения в тюрьме в соответствии с инструкциями, полученными с воли), начинал выступать/спорить – с пеной у рта, фанатично, а пошли бы вы все на…
Особенно подбадривали его часы, когда он мог говорить на баскском с кем-нибудь из товарищей или в своем кружке. Иногда они пели песни – Izarren Hautsa[121], что-нибудь еще из Лете, Лабоя, Бенито Лерчунди, но не слишком громко, чтобы не привлекать внимание тюремщиков, или рассказывали анекдоты. В подобных случаях Хосе Мари чувствовал себя так, словно его перенесли далеко отсюда, туда, где над ними нет охраны, нет вокруг крепких стен и запоров, где он рассказывает те же анекдоты, поет во весь голос те же песни и пьет сидр, калимочо или пиво в компании былых приятелей. Закрывая глаза, он был способен ощутить запах родного поселка и запах лука-порея, который отец приносил со своего огорода, а еще другой запах – тот, что был для него лучше всех на свете, – запах только что скошенной травы. В Альболоте, а потом и с новой силой в 3-м блоке Пуэрто-I Хосе Мари начал писать стихи. Это давало благостное ощущение – у него появилось нечто сокровенное. Он никому не решался их показывать, так как знал, что стихи его немногого стоят, а еще он их стыдился. Сочиняя стихи, вспоминал Горку, его тягу к одиночеству и любовь к книгам. Что, интересно знать, делает брат в этот момент?
Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
