Книга Пангея - Мария Голованивская

— Волен ли ты в себе? — спросил Павел.

— Теперь да, — ответил Петр и шагнул к выходу.

Дело шло к восходу, и после продолжительной ночной беседы не оставалось более ничего, как закрыть лавочку и пойти прочь.

— Погоди! Я с тобой!

Он спешно засобирался, принялся поднимать с пола книги, разбросанные досье, указки, мелки, грифельные доски, песочные часы с разбившимися и целыми стеклянными колбами, он запихивал все это в мешок, как и пару красных яблок из плетеной вазы и золотую луковицу с обеденного стола: не пропадать же добру. Одно из яблок выскочило у него из рук, покатилось по полу, и он долго не мог справиться с ним, ухватить, затолкать в мешок.

— Ладно, оставайся тут, если такое тупое, — с досадой шепнул Павел яблоку. — Петя, а куда мы пойдем?

Петр на секунду застыл, пожевал губами.

— Разве так можно спрашивать? Куда! Дороги не будет! На кудыкину гору! Знаешь, есть такое место для тех, у кого слишком любопытный нос?

— Ты хочешь, чтобы мы пошли куда глаза глядят?

— В ту сторону мы точно не пойдем, — сказал Петр и кивнул на восток, где занимался рассвет и шли приготовления к большой битве. — Хотя глаза наши и будут все время смотреть туда. Но мы должны уйти, нет смысла больше сидеть здесь и ворошить истории.

— Я согласен, — кивнул Павел, — мы пойдем на запад, и, пока солнце будет освещать битву, мы успеем уйти, жалко только, что так и не увидим финала.

— Да финал же известен, — пожал плечами Петр, — у них все просто, хотя и больно. Это нам не пойми что делать.

— А что будет со всеми этими душами? — растерянно спросил Павел, указывая в сторону закрутившейся гигантскими калачами мучнистой людской реки, вытянувшейся от большого поминального костра внизу ко входу в их пределы, — они будут вечно тут стоять? Все поднебесье заполнится неприкаянными душами только потому, что мы сбежим, будучи не в силах судить?

— Если победит Господь — а он, как всегда, проиграет, — но победит — назначат других привратников, а если проиграет сатана, чего еще не видывали, то и суда не понадобится, все пойдут в ад, и ад будет повсюду. Ты что, не знаешь, маленький?

— Битва из-за Пангеи? — не унимался Павел. — Из-за этого кровавого озера, которое блещет вон там, справа внизу? Из-за Тамерлановых людей, перерезавших за одну ночь миллионы человек и обагривших кровью и снега, и пески, и реки, и озера, и степь заполнивших до краев, и могучие леса до самых верхушек? Да? Из-за Пангеи?

— И как ты хотел, чтобы мы судили их всех? — ответил Петр вопросом на вопрос. — Отправили царедворцев в рай только за то, что им, как курам, перерезали горло? Или мы должны были бы копаться в их зловонных судьбах после тех страшных их смертей, которые сами по себе разве не искупление, когда они так мучительны? Разве Господу нужно, чтобы мы судили и тех, кто вышел из этого ужаса и вопля наружу, в наши дали, этих младенцев и полуслепых старух? Чтобы мы разбирались в их изменах, мелких кражах, после того как в одну ночь они захлебнулись в собственной рвоте и бурой крови? Потоп ведь при Ное и был судом, а то, что творится внизу, почему не суд, а просто катастрофа, скажи мне, пожалуйста?! Ты идешь или будешь копаться дальше?

Они вышли за порог, дверь запирать не стали и легко зашагали вдоль розовеющего края горизонта, пока еще безопасного, чтобы обогнуть его и пойти по окольной дороге на запад, пролегающей по всей видимой части окружности через восточные пределы. Напрямик они не решились — кто знает, не перекрыта ли по такому случаю главная дорога и что ждет их самих, если они ошибутся в выборе пути. Битва такая случается редко, один раз в тысячу земных лет, назначается она только тогда, когда дела совсем уж заходят в тупик, и в часы перед битвой полное царит безвластие и разгул бесовщины: а что как наш победит — считают одни, тогда все простится и все будет можно, а как не победит, так все равно проделки скостят — они же были до битвы, а кто старое помянет, тому глаз долой! Опасный они выбрали денек для побега, но ничего не поделаешь: либо судить от балды, кости кидать или жребий тянуть — но это уже совсем проклятье, игра случая, либо закрывать лавку. Вот они и закрыли. Вот они и пошли.

Лучше уходить по более длинной, но верной и разрешенной дороге, здесь спору нет — по линии горизонта, всегда отчетливо прочерченной и по самой сути своей ничьей. Там точно можно спастись при любом исходе и стечении обстоятельств.

Розовые края облаков были едва теплыми — это означало, что прямые солнечные лучи еще не достигли их, а только многократно отраженные и уже остывшие солнечные блики играли по их эфемерной поверхности. Нет еще огня, не воцарилось еще на небесах всемогущественное пекло, так нужно спешить, спешить, быстрее шевелить ногами, и они, почти уже братья, спешили как могли, шли по горизонту, немного пружиня на его эластичной линии, — они и побежали бы, да величие момента не дозволяло приличным апостолам суетиться и крохоборничать с минутами и секундами, а когда не это бы ограничение по биографии, так побежали бы они, нет сомнения, только пятки бы их засверкали.

Многие встречались им на дороге. Бородачи с бубнами и трубами в белых и красных шапочках и коротких штанишках, оруженосцы с яркими флагами, слепые арбитры в масках с пеликаньими клювами, кафтаны их были расшиты золотыми нитями. Зеленобородые старцы несли их, арбитров в паланкинах к месту, к рингу, на поле брани, шли они в окружении большой толпы убеленных годами философов, прорицателей и толмачей с трубками во рту, набитыми крыльями новорожденных бабочек. Небесный погонщик прогнал табун отменных белых боевых коней с переливающимися огненными гривами — пар валил из их ноздрей и из глаз сыпались искры. Красота этих коней заставила Петра и Павла застыть в сомнении, а может быть, Господь опять победит, и они еще послужат, а бегство это их — не что иное, как искушение сомнением, насланное сатаной, для которого предательство самых ближних — слаще сладкого, может, они просто поддались, как когда-то поддались Адам и Ева? Но среди них же не было Евы, и напрямую никто не искушал их плодами смоковницы, и ничего особенного, никакого нового соблазна они не заметили, ничего, буквально ничего не тревожило их, кроме отчаяния, усталости и крепнувшей уверенности, что нет у них суда, чтобы судить, кончился суд и никакие они не судьи.